Мишель Ловрик - Венецианский бархат
– Не толкайся, – заявила Сосия, когда они устроились рядышком на тюфяке.
Он лежал рядом с ней в дозволенном положении, его напряженное тело находилось в каком-то дюйме от нее, но они не касались друг друга.
А теперь она улыбалась ему, пристально глядя на него, озаренного пламенем свечи.
– Мне придется уйти очень рано утром, – провозгласила она, вглядываясь в его лицо. – У нас не будет времени заняться любовью.
– Ты имеешь в виду, что уйдешь, когда пробьет mattutino?[93] – Предутренний колокол отбивал время, в которое он обычно просыпался с первой мыслью о ней.
– Нет, позже, после maragona[94].
Эти два колокола, отбивавшие час до рассвета и восход солнца, отмечали время предутренних любовных ласк в Венеции.
«Часом позже, – подумал Бруно. – Но мы могли бы проснуться после mattutino, чтобы заняться любовью или хотя бы просто поговорить еще целый час. Или даже больше, поскольку в отсутствие Венделина нет смысла приходить в stamperia так рано. По правде говоря, мы просто ждем его возвращения и ведем себя так, словно ничуть не волнуемся за свое будущее… Но нет. Она не хочет этого, я же вижу. Она намерена сделать так, чтобы я более никогда не потребовал от нее ничего подобного. Да, я и впрямь хорошо усвоил урок. Больше я никогда не попрошу у нее такой ночи, как эта».
– Я хочу спать, – сообщила ему Сосия и поцеловала его так, как никогда не делала раньше – целомудренно, в щеку.
Он поперхнулся слезами. Ее поцелуй обжег его, как огнем. Она оставляла его, погружаясь в сон, точно так же, как оставляла, возвращаясь к Рабино. И сейчас подобное поведение казалось ему еще более оскорбительным и унизительным. Оно продемонстрировало ему, что она способна с легкостью забыть о нем, пусть даже он оставался совсем рядом, возбужденный и уязвленный. Она забылась тяжелым сном, то и дело постанывая и вскрикивая. Дважды, когда он стоял у окна, глядя на залитый лунным светом канал, она выкрикивала что-то гневное на родном языке. А он смотрел на блики на воде, пока у него не замерзли ноги.
Утром, когда он, скорчившись и так и не сомкнув глаз, лежал рядом с нею, она пробудилась и потерлась носом о его щеку. Он спросил со страхом и надеждой:
– Ты не хочешь заняться любовью сейчас, Сосия?
Она ответила:
– Нет. Рано утром я ощутила какие-то позывы, но они быстро прошли.
– Значит, ты снова любишь меня?
Молчание.
– Так что же изменилось?
– Десять часов, полагаю[95].
Он отшатнулся.
Заметив его непроизвольное движение, она сказала:
– А теперь мне пора идти.
Весь день он мучился животом. В желудке у него образовалась леденящая тяжесть, а во рту скопилась желчь.
Мягкий и отзывчивый Венделин фон Шпейер наверняка спросил бы у него, если бы знал о случившемся:
– И это женщина, которую ты удостоил своею любовью?
Его друг Фелис сказал бы:
– Пойдем со мной к Каталани. Забудь о ней. Что в ней такого особенного? Вокруг полным-полно женщин, готовых доставить тебе удовольствие просто так, потому что ты им нравишься.
Но они были ему не нужны. Он опустил взгляд на свою постель.
Простыни, полные неудовлетворенного желания, сбились на сторону и бессильно свисали с тюфяка.
Их вид почему-то вдруг напомнил ему о его сестре Джентилии.
Глава третья
…Славься ж, разноименная!
Когда доктора Рабино Симеона призывали на остров Сант-Анджело, сие обыкновенно означало, что ему предстоит иметь дело с неловко прерванной беременностью или тайными родами, обернувшимися чудовищным кошмаром. К тому моменту, как он являлся туда, ребенок зачастую бывал уже мертв, а молодая мать пребывала в забытьи под воздействием крепких напитков, которые варили для себя монахини. Если девушка принадлежала к благородному семейству, сестры вызывали к ней Рабино, дабы ее осмотрел он, а не любящие посплетничать венецианские лекари. Он подозревал, что представительницам среднего класса приходилось самим заботиться о себе, поскольку в речи его пациенток неизменно звучал акцент подлинных патрициев.
Он страшился вызовов, из‑за которых попадал на остров. Но один из них застал его врасплох поздней осенней ночью, когда лодочник из Сант-Анджело забарабанил в двери его дома в Сан-Тровазо еще до наступления рассвета. С трудом поднявшись с дивана, Рабино вздохнул, узнав силуэт мужчины на залитых лунным светом ступеньках внизу. Набросив накидку, он принялся собирать кое-какие инструменты своего ремесла. Через несколько минут он уже выходил из дома, на мгновение задержавшись на площадке первого этажа, чтобы взглянуть, спит ли Сосия в их супружеской кровати. Когда он сам провалился в сон, ее еще не было дома, но сейчас она лежала в постели, глядя на него одним глазом. Второй не был виден под массой спутанных волос, разметавшихся по подушке.
– Отправляетесь творить добро, господин доктор? – прошептала она.
Он жалко кивнул и отвернулся, чтобы сбежать по лестнице.
Лодочник радостно приветствовал его и проводил вниз, усадив на удобное сиденье гондолы. Рабино прижал к животу свой мешок, пытаясь не думать о том, что ждало его на Сант-Анджело.
На причале его встретила монахиня с фонарем и поспешно повела через клуатр, в котором даже в такой час звучал шепот молитв. Рабино, в отличие от большинства посетителей, знал, что монотонный речитатив исходит не от набожных монахинь, а от попугаев в клетках, расставленных в каждом углу. Птиц специально обучали тому, чтобы они непрерывно читали молитвы; их бормотание заглушало звуки иной, не столь благочестивой активности, которая ни на минуту не прекращалась за стенами клуатра.
– Помогать ребенку уже слишком поздно, – прошипела монахиня, повысив голос, чтобы ее было слышно за песнопениями птиц, – но мы не можем потерять мать. Она из «Золотой книги».
Оказавшись в келье, Рабино опустился на колени рядом с роскошной кроватью, чтобы осмотреть своих пациентов. Следы на шее ребенка и жалобные причитания юной аристократки подсказали ему, что совсем недавно здесь разыгралась отвратительная сцена. Девушка пребывала в полубессознательном состоянии и явно не отдавала себе отчета в случившемся. Она даже не ощутила его бережных прикосновений.
Когда он приподнял ее руки, увешанные тяжелыми браслетами, она произнесла мужское имя.
– Отец? – осведомился Рабино у монахини.
– Может быть. А может, кто-то другой. Она любит мужчин, эта красавица.
Рабино опечалился, но ничуть не удивился. Он прекрасно знал, с какой легкостью благородные монахини «сбегали» из монастыря Сант-Анджело, отправляясь на поиски приключений в городе и располагая куда большей свободой, нежели их замужние сестры. Они устраивали развратные пикники на соседних островах. Он не мог не слышать обрывки сплетен, которые разносили его богатые пациенты: о шелковых простынях, расстеленных прямо на траве; об икре кефали, соленой и копченой, выкладываемой на животы обнаженных монахинь, которую их спутники слизывали. Похоже, венецианским вельможам было все едино, кого подряжать для эротических игр на свежем воздухе – куртизанок или монахинь. Откровенно говоря, для некоторых мужчин монахини представлялись куда более пикантным выбором. В конце концов, с горечью подумал Рабино, развращенные монахини Сант-Анджело ради удовольствия делали то, что куртизанки делали только ради денег.
