Киран Крамер - Скажи герцогу «да»
Они снова слились в поцелуе, но это больше походило на разговор без слов, где были сомнения, вопросы, утверждения, опровержения. После этого он взял чистый лоскут из кучки на столе и стер свидетельство их близости с ее рук и живота.
— Вам пора уходить.
Неужели в его голосе и вправду слышалось сожаление?
Конечно, вне всяких сомнений. Она не удивилась: конечно, он заботится о ней, — но какое это имеет значение? Чему быть, того не миновать.
Ей действительно нужно было идти, поэтому она подняла с пола ночную сорочку, и он помог ей облачиться в эти несколько ярдов тонкого муслина и кружев.
— Завтра мне предстоит многое сделать, — сказала Дженис, оправляя рукава.
Он вытянул ее косу из‑под сорочки.
— Что вы ответите герцогу?
— Что не могу выйти за него замуж.
Никогда, даже через миллион лет, она не станет рассматривать такую возможность. И не только из‑за этого подлого пари. Ей хотелось бы сказать Люку, что, даже будь герцог образцом благородства, сердце ее принадлежит другому.
Ему.
С минуту они просто молча стояли, глядя друг другу в глаза, потом он наконец сказал, пригладив пальцами мягкие завитки на ее виске:
— Это правильное решение.
Ей хотелось, чтобы он сказал, что его сердце будет навеки разбито в тот день, когда она станет женой другого мужчины — любого, — но он промолчал.
Что и следовало ожидать.
Как и ему от нее.
Дженис жгло глаза от подступивших слез, когда Люк застегивал на ней накидку, но к тому времени, как закончил, она уже сумела взять себя в руки. Они провели еще несколько драгоценных секунд вместе в деннике Эсмеральды.
— С завтрашнего дня герцог лишит меня своего расположения, — сказала Дженис. — Поэтому не знаю, сколько еще времени мне удастся провести здесь. Полагаю, он отправит меня восвояси, как только прекратится снегопад.
— Скорее всего, — тихо согласился с ней Люк.
— Но я не хочу уезжать, а ведь должна, из‑за пари. Только здесь ведь щенки. И вдовствующая герцогиня. И вы…
Люк приобнял ее за плечо.
— Я тоже не хочу, чтобы вы уезжали.
Это было самое большее, что он сказал ей о своих чувствах за все это время. Но Дженис надеялась, что он имел в виду нечто более серьезное. Ох как надеялась! Пусть даже напрасно.
Она зарылась лицом в его куртку.
— Я не могу выйти за него. Вот уж никогда не думала, что мысль о браке с герцогом способна привести меня в ужас. — Ее голос звучал несколько приглушенно, но ей было все равно. Ей хотелось кричать прямо в грудь Люка… кричать на весь мир, который был так несправедлив.
— Вы необыкновенная девушка, — сказал он с легким изумлением. — Но никто из тех, кто знает правду, не осудит вас за то, что отказали ему.
Она коротко рассмеялась:
— Иногда жизнь бывает такой странной.
— И непредсказуемой. — Люк снова пригладил ей волосы, и она слегка склонила голову, как ластящаяся кошка. — Разве вы могли подумать, направляясь сюда, что проведете больше времени в конюшне, чем в гостиной, например?
Она с улыбкой посмотрела на него.
— Я никогда не смогу никому рассказать об этом. Да и не захочу. Пусть все останется между нами. — Это будет глубоко личное воспоминание, которое она пронесет через всю жизнь.
— Теперь, когда вы не можете больше здесь оставаться, — сказал Люк, — я не вправе заставлять вас разыскивать дневник моей матери. Так что считайте себя свободной по крайней мере от этого обязательства.
— Вам не удастся так легко отделаться от меня, — возразила Дженис. — Я в любом случае собираюсь продолжать поиски — по меньшей мере до тех пор, пока герцог не выставит меня отсюда. Так что ожидайте меня здесь каждую ночь с полным отчетом о проделанной за день работе, но при одном условии.
— И что это за условие?
— Вы должны мне рассказать о своей матери и тех людях, за чью судьбу ответственны.
— Мы жили в сиротском приюте вместе, пока мне не исполнилось года четыре. Я думал, что она монахиня. Она заботилась обо мне, пела колыбельную на ночь, держала за руку. Одета она была в мирское платье. Я тогда не знал, но она скрывалась.
— Почему?
— Монахини не выясняли: просто приняли к себе, и все, — поскольку поняли, что она чего‑то боится и нуждается в укрытии. И только перед смертью она рассказала сестре Бриджет о дневнике.
— Сестре Бриджет?
— Она управляет сиротским приютом.
— Я рада, что вы мне рассказали. Это делает мои поиски еще более важными. Похоже, обращались с ней очень сурово, раз она так боялась. Но кого? И почему? Жаль, что я не знала ничего раньше, когда у меня было больше времени. Известно ли вам что‑то еще?
— Нет.
Это было произнесено совсем другим тоном, отстраненным — верх одержало его прежнее «я». Дженис видела это в его глазах: завесу, которая опускалась, когда он не хотел обнажать душу.
— Есть что‑то еще… Я уверена в этом.
— Ничего подобного.
Дженис положила ладонь ему на предплечье:
— Вы лжете.
Он отдернул руку:
— А вы не в меру любопытны.
— Прекрасно. Не говорите мне ничего, мистер Каллахан. Но только знайте… — Она поднялась на цыпочки и выпалила ему прямо в лицо, всего в дюйме от него: — Правда всегда выходит наружу.
Она вспомнила, как это было в ее семье: с Маршей и — совсем недавно — с Грегори.
— И я, например, твердо верю, что принять эту правду гораздо лучше, чем бежать от нее. Из бегства никогда не получается ничего хорошего. Никогда.
Она оставила дверь конюшни широко открытой. Люк стоял в дверном проеме и наблюдал, как она стремительно шагает к темному дому, энергично размахивая руками, а коса раскачивается в такт шагам. Она поскользнулась разок на заледеневшей тропинке, но удержалась на ногах и продолжила путь, не замешкавшись ни на секунду.
Над головой сияла полная луна, подобная серебряной тарелке на чернильно‑черной скатерти. «Запомни это, — думал Люк. — И запомни чудесную девушку. Дженис». Он все же позволил себе называть ее так.
Когда наступит утро, он еще на один день будет ближе к тому, чтобы больше никогда ее не увидеть.
Глава 20
Дженис, стараясь не шуметь, поднималась по главной лестнице Холси‑Хауса. Ее мутило при воспоминании о том, как любезен был герцог всего лишь прошлым вечером на этих самых ступеньках. Он сказал ей, что от нее исходит сияние.
Как же низко с его стороны льстить ей в лицо и строить козни у нее за спиной!
Лестницу этой ночью озаряло только сияние луны, проникавшее сквозь фрамугу над парадной дверью. Но этого было достаточно, чтобы девушка увидела, что часы в холле показывают половину третьего. Все кругом было тихо. Желудок скрутило спазмом, и она задумалась, удастся ли заснуть. А выспаться было необходимо — предстоял очень непростой день, когда ей понадобится вся ее сила духа.
