Виктория Холт - Римский карнавал
Бальони наблюдал за танцующими братом и сестрой, его глаза сверкали злобным недоумением.
— Испанские танцы, Чезаре, — прошептала Лукреция. — Нашему отцу будет приятно посмотреть, как мы их танцуем.
И они закружились в танце. Она и Чезаре танцевали так же, как она с братом Джованни на своей свадьбе. Она вспомнила те танцы на свадебном пиру, но ей не хотелось сердить Чезаре воспоминаниями в такой прекрасный вечер.
Бальони танцевал с необыкновенно красивой женщиной, своей возлюбленной. Он был нежен с ней, и Лукреция, глядя на них, шепнула брату:
— Как он любезен! И несмотря ни, на что, о нем говорят, будто он жестоко обращается с теми, кто обидел его.
Тогда Чезаре повернул Лукрецию к себе:
— Какое отношение имеет его любезность, которую он проявляет к своей даме, к той жестокости, которую он проявляет ко всем прочим?
— Трудно поверить, что человек может быть таким добрым и таким жестокими.
— А я разве не добр? А я разве не жесток?
— Ты, Чезаре… Ты совсем не такой, как все остальные люди.
Ее слова заставили его улыбнуться; она почувствовала, что он так сжал ее руку, что она чуть не закричала от боли; но боль, которую причинял ей Чезаре, доставляла ей странное наслаждение.
— Когда мы вернемся в Рим, — сказал он ей, и выражение его лица заставило ее содрогнуться, — я устрою тем, кто разграбил дом моей матери, такое, что люди многие годы будут рассказывать об этом. Я расправлюсь с ними с такой же жестокостью, с которой обращается в своих подвалах Бальони со своими недругами. Но я буду питать к тебе прежние нежные чувства, сестра моя, которые неизменно живут во мне с тех пор, когда ты еще лежала в колыбели.
— О Чезаре, не торопись. Подумай, разве хорошо мстить за то, что произошло в пылу битвы?
— Это послужит хорошим уроком. Все, кто принимал участие в разгроме, поймут, что в будущем им придется хорошенько подумать, прежде чем оскорбить меня или моих близких. А ты верно сказала, что Бальони любит эту женщину.
— Я слышала, она его фаворитка; теперь в этом не может быть никаких сомнений.
— А что ты еще о ней слышала, Лукреция?
— Что еще? Кажется, больше ничего. Неожиданно он засмеялся, его глаза загорелись диким блеском.
— Она действительно его любовница, — сказал он. — А еще она его сестра.
Обо всем этом и думала Лукреция, лежа в кровати.
В комнату вошел ее муж и встал около постели. Потом он сделал знак женщине, сидевшей рядом и трудившейся над новым платьем для Лукреции.
Лукреция внимательно разглядывала мужа из-под опущенных век. Он казался меньше, совсем непривлекательным и гораздо менее значительным здесь, в Перуджо, чем в Пезаро. Там она смотрела на него как на своего мужа и, оставаясь Лукрецией, была согласна удовольствоваться тем, что дала ей судьба; она сделала все, чтобы полюбить его. Правда, она не находила в нем страстного, приносящего ей удовлетворение любовника. В ней проснулось желание, и она постоянно чувствовала неудовлетворенность.
Здесь, в Перуджо, она смотрела на него глазами своего брата и своего отца; теперь она видела совершенно другого человека.
— Значит, — громко сказал он, — я должен уехать, оставив тебя здесь.
— Разве это так? — медленно проговорила она, стараясь не показать ему, что в душе немного рада этому.
— Ты об этом прекрасно знаешь! — взорвался он. — Вполне вероятно, что именно ты попросила избавить себя от моего присутствия.
— Я? Джованни! Но ведь ты мой муж. Он приблизился к ней и грубо схватил ее за руку.
— Помни об этом, — сказал он.
— Как я могу забыть это?
— Очень просто, потому что ты остаешься со своей семьей.
— Ну что ты, Джованни. Мы постоянно говорим о тебе.
— Говорите о том, как можно от меня избавиться, а?
— Почему мы должны хотеть этого? Он заставил себя рассмеяться.
— Какие великолепные браслеты ты носишь! Откуда они у тебя? Можешь не отвечать, я могу догадаться — это подарок святого отца. Какие дорогие подарки преподносит отец своей дочери! Он никогда не дарил ничего лучшего мадонне Джулии даже в самый пик своей страсти. Что же касается твоего брата, то он не менее внимателен. Я бы даже сказал, он соперничает с твоим отцом.
Она опустила глаза, коснулась длинными тонкими пальцами дорогих украшений и начала играть браслетами на руках.
Она вспомнила, как отец надел их ей на запястья, помнила торжественные поцелуи, слова любви.
— Я мешаю им здесь, — кричал Джованни. — Я для них обуза. Я ничтожество. Разве я не твой муж?
— Умоляю тебя, Джованни, не устраивай сцен, — сказала Лукреция. — Мой брат может услышать твои слова.
Она взглянула на него и увидела гнев, тут же сменившийся выражением страха в его глазах. Она знала, что со многими происходило подобное при упоминании имени Чезаре.
Его сжатые в кулаки руки опустились. Он бросил последний взгляд на прекрасную и такую соблазнительную девушку, лежащую на кровати, потом повернулся и вышел из комнаты.
Она служит приманкой. Он должен быть настороже. Он похож на беспечную муху, залетевшую в паутину Борджиа. Самое безопасное, что он может сделать, — это скорее бежать, пока еще есть время. До сих пор он вызывал в них легкое раздражение, а кто знает, что будет впереди? Он вспомнил о ее нежности и о первых днях в Пезаро, когда она стала его настоящей женой. Она была так юна и невинна. К тому же была необыкновенно красива и отзывчива, возможно, даже слишком отзывчива. Врожденный страх заставлял его бояться чего-то, что предупреждало его о сдерживаемой страсти, таящейся в этом прекрасном, но таком слабом теле.
Ему хотелось сказать ей: давай уедем вместе, тайно, так, чтобы они не знали, потому что они никогда не отпустят тебя.
Он вдруг все понял на балу у Бальони, когда увидел его самого и его возлюбленную. Папа благословил их обоих, Бальони и его любовницу, а ведь папа все о них знал.
Джованни Сфорца колебался. Возьми ее с собой, подсказывал ему внутренний голос, она твоя жена. Пока она чиста, нежна, в ней есть доброта. Они еще не успели ее сделать такой, как они сами, но обязательно сделают. Она твоя жена, твоя на всю жизнь, ты должен постоянно заботиться о ней.
Но он был слабым человеком. Он видел глаза ее отца, когда они устремлялись на нее; он видел, каким взглядом собственника смотрел на нее брат.
Джованни не осмелился последовать зову сердца, он был напуганным человеком.
Он вернулся в комнату Лукреции и закричал, внезапно испытывая гнев:
— Я должен ехать. А ты останешься. В Риме говорят, что для тебя найдется место под просторными церковными одеждами!
Казалось, она совсем забыла о нем.
Она вспомнила, как они танцевали с Чезаре, о Бальони, сидящем за столом и ласкающем свою сестру.
