Шерри Томас - Ночные откровения
Глупо с его стороны, не следовало вдаваться в подробности.
– Ты уверена? – переспросил маркиз. – Я же терпеть не могу ром.
– А где ты был прошлой ночью? – наливая и себе чашку чая, поинтересовалась Элиссанда с настойчивой заботливостью. – И что ты делал на улице в такой поздний час?
Ах, так она явилась допросить его…
– Совсем запамятовал.
Жена неторопливо размешивала сахар и сливки.
– И ты не помнишь, что в тебя стреляли?
Нет, так не пойдет. Он гораздо лучше справляется в нападении.
– Но ведь тебе, дорогая, как никому другому, известно пагубное влияние крепких напитков на память!
– Прости, ты о чем?
– Ты помнишь хоть что-то из нашей брачной ночи?
Помешивание прекратилось.
– Ну, разумеется, помню… кое-что.
– Ты твердила, что с моих губ каплет пчелиный воск. Я раньше ни от кого не слышал, что с моих губ каплет воск.
Надо отдать жене должное – поднеся чашку ко рту, она сделала глоток и не поперхнулась.
– Имеешь в виду сотовый мед?
– Не расслышал – что ты сказала?
– Не пчелиный воск, а сотовый мед.
– Ну да, я о том же. «Мед и молоко под языком твоим, – говорила ты, – и благоухание одежды твоей подобно благоуханию»… Хм-м-м, как там было дальше? Синая? Сирии? Дамаска?
– Ливана…
– Точно! А когда я тебя раздел, – вздохнул Вир с крайне самодовольным видом, – на тебя было даже приятнее смотреть, чем на ту дамочку на картине Делакруа, украденной твоим отцом. Как думаешь, может, тебе в таком же виде попозировать Фредди? И не для малюсенькой картинки – я настаиваю на полотне в полный рост! Повесим его в гостиной.
– Но это вышло бы за рамки приличий.
Улыбка жены начала приобретать хорошо знакомую Виру преувеличенную яркость. Вот и славно, значит, он все правильно делает.
– А-а, плевать. Зато как будет здорово показывать тебя моим приятелям, – прищурился маркиз на Элиссанду. – Да они просто слюной изойдут!
– Ну-ну, Пенни – увещевала супруга несколько напряженным тоном. – Нам не следует тыкать свое семейное счастье в лицо друзьям.
В гораздо лучшем расположении духа Вир съел четыре гренки. Когда он насытился, жена предложила:
– Давай сменим повязку. Доктор Нидхем велел сделать это днем, а затем еще на ночь.
Вир закатал рукав халата. Элиссанда осмотрела и перевязала рану. Маркиз уже опускал рукав, когда жена остановила его, спросив:
– А это что?
Пальцы легко коснулись нескольких небольших отметин в форме полумесяца выше локтя.
– По мне, так похоже на следы от ногтей.
– Кэбмен хватал тебя за руку?
– Хм-м-м, скорее, это дело рук женщины, объятой страстью – когда прелестница прижимается к любовнику, впиваясь пальцами в его плоть. Вы что же, леди Вир, воспользовались моим беспамятством? – ухмыльнулся маркиз жене.
– Вы сами этого добивались, сударь, – зарумянилась та.
– Я? Господи, а ведь мог случиться полный конфуз! Когда мужчина перебрал, у него частенько бывают проблемы на старте, а иногда дело не доходит до финиша.
Элиссанда ухватилась за горло.
– Что ж, у вас не возникло затруднений ни с тем, ни с другим.
Маркиз расцвел.
– О, это свидетельство вашего очарования, сударыня. Хотя должен заметить, если и дальше двигаться с тем же усердием, нас ожидает скорое прибавление семейства.
Мысль, обращавшая его в соляной столп.
– А вы желали бы прибавления в семействе? – спросила жена так, словно эта идея только что пришла ей на ум.
– Ну, разумеется, как и всякий мужчина. Во славу Господа нашего и отечества, – рассеянно ответил маркиз, просматривая принесенную с чаем почту.
Когда он снова поднял глаза, Элиссанда сидела с престранным выражением лица. Вир тут же заволновался, что каким-то высказыванием выдал себя, но не мог сообразить, каким именно.
– Взгляни, Фредди приглашает нас сегодня к чаю в гостиницу «Савой». Соглашаться?
– Да, – жена выдала невиданную им доселе улыбку. – Непременно пойдем.
* * * * *
С террасы гостиницы «Савой» открывался вид на Темзу и пронзающую небо как раз позади гостиничного парка «Иглу Клеопатры»[47]. По водной глади постоянно курсировали многочисленные пароходы и баржи. Ясное по лондонским меркам небо, казалось задымленным еще не привыкшей к грязному воздуху большого города Элиссанде.
Лорд Фредерик привел с собою миссис Каналетто, подругу детства обоих братьев, которые обращались к ней просто по имени. Несколькими годами старше Элиссанды, новая знакомая была очень общительной и, хотя не излучала такой неистощимый энтузиазм, как мисс Кингсли и ее друзья, выказывала дружелюбие и благожелательность.
– Вы бывали в театре, леди Вир? – спросила миссис Каналетто.
– Нет, не имела удовольствия.
– Тогда Пенни должен непременно сводить вас на представление в театр «Савой»[48].
Элиссандин муж выжидающе посмотрел на миссис Каналетто:
– Всего один-единственный совет, Анжелика? Ведь ты обычно даешь нам массу распоряжений по любому поводу.
– Это потому, Пенни, что тебя я знаю с трехлетнего возраста, – засмеялась женщина.– Когда нашему знакомству с леди Вир сравняется двадцать шесть лет, не сомневайся, я и для нее не поскуплюсь на указания.
Элиссанда поинтересовалась у миссис Каналетто, бывала ли та на Капри во время поездки в Италию. Собеседница не бывала, но лорд Вир и лорд Фредерик посещали этот остров, когда после завершения младшим из братьев учебы в Оксфорде отправились в турне по континенту.
Маркиз принялся рассказывать об увиденном, а подруга детства то и дело добродушно поправляла его: легендарный замок Нойшванштайн в Болгарии, выстроенный сумасшедшим графом Зигфридом (это в Баварии, Пенни, и построил его король Людвиг ІІ, который, может, вовсе и не сумасшедший); падающая башня в Сиене (в Пизе); Пурпурный грот на Капри (Черный грот, Пенни).
– Неужели Черный?
– Анжелика дразнит тебя, – вмешался младший брат. – Голубой грот.
Лорд Вир, ничуть не обескураженный, вещал дальше. Разглагольствуя, он уронил носовой платок в розетку с джемом, опрокинул изящную цветочную вазу на блюдо с пышками, а одно из печений вырвалось у него из руки и, пролетев футов десять, приземлилось как раз посреди розовых страусовых перьев чьей-то экстравагантной шляпки.
Лорд Фредерик и миссис Каналетто, похоже, не находили необычными ни словоохотливость лорда Вира, ни его неуклюжесть. Но Элиссанде все эти речи и поступки казались чрезмерными, словно муж пытался сгладить выказанный в предрассветные часы проблеск язвительного ума, выставляя себя абсолютно пустоголовым – и на редкость неуклюжим. Не затем ли, чтобы ослабить воспоминания жены о том, как искусно он властвовал над ее телом?
