Лидия Джойс - Искушение ночи
Глава 19
В этот ранний час свет, проникавший через выходящее в парк окно, был очень слабый, но Виктория наслаждалась им. Как будто прикосновение лучей могло вызвать воспоминание о другой, более нежной ласке, как будто их тепло могло заменить жар вожделения – тело к телу...
Под ней простиралась терраса, а еще ниже – запущенный парк, по которому она бродила всего три дня назад. Виктория пыталась забыть обо всем этом. Ее глаза были устремлены на щеголеватого круглого дрозда, но как бы она ни старалась сосредоточиться на наклоне маленькой серой головки, на прикосновении солнца к трепещущим перьям, мысли ее неизменно устремлялись во мрак дома, к тому, кто скрывается в нем. Все кончено, повторяла она снова и снова, но все в ней против этого восставало.
Голова у Виктории больше не болела, если только не трогать ее и не поворачивать слишком быстро, и ей казалось, что голова окутана множеством покровов, отделяющих ее от мира, делающих все вокруг нереальным. Виктория откинулась в кресле-каталке. Миссис Пибоди сказала, что каталкой пользовался старый герцог. Виктории казалось, что она все еще чувствует исходящий от кресла запах этого старика, смесь выдохшегося опиума, камфары и упадка, въевшегося в ивовые прутья, словно для того, чтобы напомнить ей, что даже это ей не принадлежит.
– Миледи!
Виктория оторвала невидящий взгляд от окна и увидела в дверях Энни с письмом в руке.
– Миледи, это вам. – Горничная подошла к Виктории и подала письмо. – Я могу позвать миссис Пибоди, чтобы она прочла его вам.
– Это ни к чему, – успокоила ее Виктория.
На конверте был почерк матери, и пальцы Виктории невольно впились в это маленькое доказательство того, что остальной мир еще существует за пределами стен Рейберн-Корта.
– Вам еще что-нибудь нужно? Позавтракать? Почитать?
– Нет, Энни, спасибо.
Энни торопливо вышла. Некоторое время Виктория смотрела на письмо. Скоро, очень скоро она последует по дороге, которую проделало это послание, обратно в Рашворт. Скоро она сменит сны наяву Рейберн-Корта на обычную череду деревенских званых вечеров, а потом ее ждет очередной сезон в Лондоне. Всего два дня назад она говорила о своем решении отказаться от прежнего образа жизни, но теперь за это уже не стоило бороться. Повседневные привычки за долгие годы укоренились. Гораздо легче плыть по течению. И вообще – за что стоит бороться?
Она вскрыла письмо, заметив, что почерк у матери стал еще более неуверенным.
«Моя бесценная доченька, как обстоят дела на севере? Сегодня утром я забыла, что ты уехала, и пошла навестить тебя, но Джек напоминает мне о таких вещах, он очень славный мальчик.
Сегодня я гуляла в саду. Я пишу тебе из беседки, которая стоит у пруда. Джек здесь, со мной – он не хочет оставлять меня одну в эти дни, милый мальчик. Мои головные боли вернулись и стали хуже прежнего, но ты не волнуйся обо мне. Джек говорит, что ты улаживаешь кое-какие дела, хотя я совершенно не понимаю, какие дела ты можешь уладить.
Пожалуйста, приезжай домой, когда сможешь. Я вдруг обнаружила, что соскучилась по тебе.
Твоя любящая мамочка».
Виктория нахмурилась. Это письмо было еще более странным, чем предыдущее. К Виктории вернулось ощущение нереальности. За пределами замка могло вообще ничего не быть, и ее предстоящий отъезд станет броском во тьму.
Байрон стоял в тени дверного проема. Оттуда он видел только светлую макушку Виктории над изгибом кресла-качалки, ее руку, лежавшую на подлокотнике, и лист бумаги, который она держала. Светлые гладкие волосы и белая рука, походившая на увядающую лилию. Сердце у Рейберна болезненно сжалось.
Он знал, что ему нужно уйти. Он не мог приблизиться к ней – потому что в окна струился солнечный свет, потому что лицо все еще болело и было изуродовано множеством рубцов и волдырей. Но он не пошевелился. Он просто стоял и смотрел, секунды превращались в минуты. Виктория не двигалась, даже пальцем не шевельнула, и Байрон подумал, что она спит.
В коридоре послышались шаги, и он отошел в сторону, пропуская Энни. Виктория повернула голову, когда девушка вошла. Ее лица Байрон не мог видеть за высокой спинкой плетеного кресла.
– Я пришла узнать, не нужно ли вам чего-нибудь, чаю или подушку под ноги.
– Нет, Энни. Можете идти.
Голос у нее был спокойный, но Байрон почувствовал в нем какую-то отчужденность.
Энни вернулась к нему и поспешила уйти, а он снова остался один в дверях. Долгое время Виктория сидела, словно застыв. Потом макушка ее исчезла из виду. Затем исчезла рука, и Байрон понял, что она обхватила лоб ладонями.
Нужно было либо уйти, либо заговорить. И он заговорил.
– Леди Виктория, моя славная Цирцея. – Он не думал о том, что скажет ей, нежность вырвалась как вздох.
Послышался шорох.
– Да?
Вопрос прозвучал тихо и неуверенно.
– Нам надо поговорить.
– О нашей сделке? Я нарушила условия договора, и поэтому мое присутствие здесь нежелательно. Прошу прощения, что причиняю вам неудобства. Как только буду в состоянии отправиться в путь, немедленно уеду.
– Нет. – Это слово сорвалось с его губ прежде, чем он успел остановить его.
– Извините?
– Нет, – повторил он. Голос его прозвучал хрипло. – Вы не уедете. Договор был бы нарушен, если бы я сказал, что вы провели эти две ночи не так, как я желал. Но ничего подобного я не говорил. Так что договор остается в силе.
– Но я ушла и покалечилась.
– Вы пытались уйти. Но не ушли. Договор не нарушен.
Воцарилось молчание. Наконец она заговорила:
– Почему, Рейберн? Почему вы не хотите меня отпустить? Сейчас я не гожусь для вашей постели. – Голос ее был тонким и звенел, как стекло.
Байрон нахмурился и вздрогнул, кожа на лице натянулась.
– Вероятно, потому, что я к вам привык. Потому что вы мне нужны, сколько бы времени у нас ни осталось.
Снова наступило молчание.
– Не могли бы вы встать так, чтобы я вас видела? Сердце у Байрона сжалось.
– Нет. Вы больше не увидите меня до отъезда.
Голова Виктории исчезла за спинкой кресла. Рейберн услышал, что она плачет.
Он готов был броситься в комнату, схватить ее в объятия, заверить, что ей никогда, никогда больше не придется плакать.
Но солнце немилосердно лилось через окно, солнце, которое сожгло его лицо, солнце, которое покажет его таким, каков он есть, чудовищем, покрытым шрамами, уродом. И Рейберн не шевельнулся. Он стоял в нерешительности, его хриплое дыхание смешивалось с тихим плачем Викторий. Это было невыносимо. Рейберн круто повернулся и двинулся по коридору в спасительную темноту.
