Ирина Мельникова - Фамильный оберег. Закат цвета фламинго
– А гора та с печерой? – ухмыльнулся Петро. – Куды подевалась?
– А хто енто ведает? – пожал плечами Гаврила. – Сгинула гора.
– Помстилось тебе с устатку или ишшо с чего, – важно заметил Петро. – Такое в здешних местах случается. Не глядь, что крест ношу, но духов поганских, – кивнул он на дверь, – уважаю. Им маненько надо: вином побрызгать или мосол какой положить, а на душе покойно.
– Э-э-э! – махнул рукой Гаврила. – Энтим эрликам отдарков мало. А вот чих им наш не ндравится, и крест православный. Те псы смердящие одноглазые меня вдругорядь гоняли. Блазню дурниной: «Игер-Кизер! Хазар-Пазар!» Они башками мотают, хырчат, а тем паче бегут. Совсем загоняли по ночи! Благо зарица проклюнулась. Сгинули, будто их не бывало! Тады я вьюгачку на плечи и ходом, ходом оттедова.
– Ох, и горазд ты брехать, – захохотал Петро. – Не язык у тебя, Гаврилка, а ботало!
Гаврила обиженно засопел, лицо его налилось кровью. Видно, не миновать драки. Кабатчик благоразумно отступил за свою стойку. Бугровщик резко поднялся из-за стола, навис над Петром. Но тот надавил ему на плечо ладонью:
– Ладно, я не со зла! Тебя, ослопника, от беды хочу отвлечь.
Дверь вновь завизжала, суетливо ввалились в кабак двое. Юрата их тоже хорошо знал. Один – распоп (поп-расстрига), пропойца Фролка, второй – Никишка Черкас, тот еще варнак и насмешник. Они сдернули шапки, наспех перекрестились и – к стойке.
– Человече, – просипел Фролка. В драке с калмаками ему повредили кадык. – По чарочке-гагарочке налей-ка да поднеси хайрюза соленого.
Никишка, обращаясь к распопу и наблюдая, как Юрата наполняет кувшин пенистым вином, торопливо говорил. Видно, продолжал начатый с улицы разговор:
– …сотню с лишком набрали. Таких ухорезов да сорвиголов, что мать родную не пожалеют ради сытых кормов, чарки пенника да нарядного кафтана из аглицкого сукна. Поселили их пока в крепости, пищалями и пистолями вооружили, пять гарма [68] медных при них и порохового зелья больше пяти пудов. А мне Ондрюшка отказал. Надежи-де нет на меня! А я с калмаками на стенах получше многих дрался!
– Никишка, – махнул рукой Петро, – айда к нам!
И когда тот приблизился, хлопнул крепкой ладонью по лавке.
– Сидай, в ногах правды нет.
Никишка присел, расставив локти. Кафтан на нем был новехонький, из золотой парчи, с опушкой из белой лисы.
– Чего злобишься? – спросил с добродушной улыбкой Петро. – Зачем тебе новый острог? Надоела голова на плечах? Ондрюхе и евонному войску на Абасуге до зимы не выдюжить. Перережут их кыргызы до первых снегов.
– Да мне их острог на ять нужон, – загорячился Никишка. – Мне б туда дорогу узнать. Я сам себе забаву найду. Слыхивал, по ручьям там золота насыпано немеряно. Лопатой греби – не убудется.
– А ясыров своих куды подевал? – скривил Гаврилка щербатый рот. – Али всех сторговал?
– А, – махнул рукой Никишка, – какова лешего сторговал? Калмак пришел, весь торг нарушил. На ясыров корму не напасешься! Отпустил их с Богом. Пусть молятся за спасение души!
– Так оне ж молитв православных не знают! – расхохотался Новгородец. – А болваны ихние по-нашенски не понимают.
– Ну, можа вспомнят добрым словом, – скривился Никишка. – В моем промысле и того с лихвой.
– И-и-и, – насмешливо прохрипел Фролка. Удерживая в руках штоф с вином и две чарки, расстрига присел на лавку рядом с ними. – Что православной душе надобно? Щи с воловиной, пирог с грибами, жбан квасу да холст на рубаху. Ну, для чести еще соболь на шапку или лису на шубу. А больше зачем? В керсту добро да знатство на аркане не уволокешь. Грешно перед острожной голью нарядами бахвалиться, нарошно дегтем гарусные порты мазать. Дегтем бродн [69] смажь, дольше носиться будут!
– Так ты и бродни давно пропил, – огрызнулся Никишка, – а под рясой небось и портов нет?
– Ты мои порты не трожь! Есть у мя порты! И подрясник есть! Негоже каждому байстрюку седало казать!
Фролка вино разделил по-братски. Разлил штоф по чарочкам. Выпили. Петро кивнул на Гаврилу:
– Вон, Никишка, тебе товарищ. Тож от золота ополоумел. Древние варганы рушит, нечисть татарскую в смущение вводит. Грит, золота-серебра в них видимо-невидимо!
Никишка прищурился:
– Не-а! Я живое золото беру, от мертвяков оно худое! Байба тады отвернется, за хвост не ухватишь!
– Места те неведомы, – сказал задумчиво Петро, – нехожены, неезжены, страшны и бездонны, от человеческого разума сокрыты. Дорог, окромя звериных троп, не бывало. Сакмы кыргызские ихними запуками (колдунами) закляты. Кто имя пройдет, дня не проживет.
– Истину глаголешь, Петруша, – сказал расстрига, отдуваясь и отодвигая от себя тарель с отстатками хариуса – хвостом и плавниками. – В тех лесах, что под Саян-камнем лежат, чудища всякие обитают, мамонь называются. Сростом в две сажени, мохнаты, волосаты. Обличьем на людишек смахивают, токо не зубы у них, клыки, и слово человечье им неведомо.
– Брешешь? – вновь засмеялся Никишка. – Ваша порода страсть брехлива!
– За какую деньгу купил, за ту и продаю, – огрызнулся расстрига и умолк, принявшись за второго хариуса.
Вмешался кабатчик:
– То шатуны таежные, бездомные лесомыки сказывали. Волос у мамони черен, а глаза, точно угли костровые, светятся. Дивий зверь, страшный!
– На того зверя управа есть, стрела вострая или пуля свинцовая, – ухмыльнулся Гаврила. – А мне другой зверушка люб. Невелик, не боле рукавицы, только деньгу родит большую.
– Так то ж соболь. Хитрая тварь! – сверкнул глазами Никишка.
– О-о! – Юрата многозначительно поднял палец. – Царь-батюшка на деньге сибирской высек не скипетр державный и не свой лик, а двух соболей хвостатых, а все оттого, что тварь эта дороже злата и на ней казна царская стоит твердо.
– У нас на Дону и без соболю живут богато, – расплылся в улыбке Никишка и зачастил, ну чисто скоморох на гульбище: – Казаки ходят в сапогах, а бабы все брюхаты да грудасты. А добра-то, братцы, добра у каждого! Сундуки ломятся, подвальцы трещат… Золота, серебра – не счесть до утра, скарлата и холста аршин по ста. А землю у нас быки рогом пашут, козы боронят. Солнышко ниву пасет, Бог ниву дождем сечет. Глядишь – и поспел урожай. Снопы сами на двор приходят, бабы молотят, мелют, лепешки пекут, а мы, казаки, их поедаем да винцом донским запиваем. Вот она где жизня!
Переглянулись мужики, загоготали. Петро хлопнул Никишку по плечу:
– И ты там, как медведь в малиннике. Чего ж не пожилось при таком богатстве?
– Мы народ гулевой, наждаком тертый, не любим на одном месте сидеть. А бывал ли из вас кто на горах Сарматских? Взъедешь на те горы, и солнышко – вот оно, пикой достать можно. Привязал я раз коня месяцу за рог, а сам спать лег. Проснулся, гляжу со сна: мать честна! Месяц ушел и коня увел. Парень я догадливый, пальцы в зубы, да как свистну! Конь был удал, услыхал меня, поводок оборвал – и бултых в воду. Скоро и ко мне на зов приплыл… Эх, Донец-река быстра, по тебе сомы бьются, аж пыль столбом!
