У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель
Между тем Виктору исполнилось двадцать три года, и он жил в родительском доме, погруженный в свою учебу до тех пор, пока его не призвали в республиканские войска. Он вставал на рассвете и, прежде чем уйти в университет, готовил родителям завтрак — таков был его единственный вклад в домашние обязанности; возвращался он поздно, ел то, что оставляла для него на кухне мать, — хлеб, сардины, помидоры и кофе, — и снова садился заниматься. Он держался вдали от политических страстей своих родителей и не разделял воодушевления брата.
— Мы творим историю. Мы вытащим Испанию из многовекового феодализма, станем примером для всей Европы, дадим достойный отпор фашизму Гитлера и Муссолини, — вещал Марсель Льюис Далмау своим детям и друзьям-приятелям в «Росинанте», таверне, мрачноватой на вид, но с царившей в ней атмосферой воодушевления и подъема духа, где ежедневно собирались завсегдатаи, чтобы поиграть в домино и выпить плохого вина. — Мы покончим с привилегиями олигархов, Церкви, латифундистов и прочих эксплуататоров народа. Друзья, мы должны защитить демократию; но помните, не только политика существует на свете. Без науки, промышленности и техники невозможен прогресс, а без музыки и искусства нет души, — подчеркивал он.
Поначалу Виктор соглашался с отцом, однако избегал его торжественных речей, — тот снова и снова повторял одно и то же, разве что с незначительными изменениями.
С матерью Виктор тоже ни о чем подобном не разговаривал и лишь ограничивался ликвидацией собственной политической безграмотности в подвальной пивной. Карме много лет работала учительницей начальных классов и считала, что образование необходимо человеку, как хлеб, и что тот, кто умеет читать и писать, обязан научить и других. Давать бесплатные уроки ополченцам было для нее обычным делом, давал их и Виктор, но считал настоящей пыткой.
— Да они же ослы! — вспылил он однажды, напрасно потратив с ополченцами на изучение буквы «А» целых два часа.
— Никакие они не ослы. Эти ребята ни разу в жизни не видели букваря. Неизвестно, как бы тебе давалась грамота, если бы ты день напролет работал в поле, — отвечала мать.
Опасаясь, как бы сын не превратился в отшельника, Карме убеждала его в том, что необходимо как-то взаимодействовать с остальным человечеством, и, следуя ее советам, Виктор рано научился наигрывать на гитаре модные песенки. Его мягкий тенор никак не соотносился с неуклюжестью движений и суровым выражением лица. За гитарой он скрывал свою застенчивость, избегал разговоров ни о чем, которые его раздражали, и все же таким образом создавалось впечатление, что он часть компании. Девушки не обращали на него внимания, пока он не брал в руки гитару; тогда они его окружали и начинали подпевать. В итоге они приходили к заключению о том, что старший Далмау очень даже ничего, хотя, конечно, не идет ни в какое сравнение со своим братом Гильемом.
Наиболее способной пианисткой среди учеников Льюиса Далмау считалась Росер Бругера, приехавшая из поселка Санта-Фе. Если бы не великодушное вмешательство Сантьяго Гусмана, девушке пришлось бы всю жизнь пасти коз. Гусман принадлежал к знатному роду, который разорили не сколько поколений молодых бездельников, растративших семейное состояние и земли. Последние годы он безвылазно сидел у себя в имении среди каменистых холмов, в окружении сентиментальных воспоминаний. Дон Сантьяго вел активный образ жизни, несмотря на свой весьма почтенный возраст, учитывая, что он служил профессором истории в Центральном университете еще во времена короля Альфонса XII[6]. Он ежедневно выходил из дома и, невзирая на нещадно палящее августовское солнце или ледяной январский ветер, часами гулял по окрестностям, опираясь на трость, словно на посох пилигрима, надев видавшую виды широкополую кожаную шляпу, и всегда в сопровождении охотничьей собаки. Его жена, чье сознание плутало в лабиринтах деменции, бесцельно бродила по дому либо вырезала из бумаги уродливые фигурки. В поселке ее называли Безумная Мансойя; с ней практически не было проблем, за исключением того, что иногда бедняжке хотелось удалиться в направлении горизонта или размазать по стенам собственные какашки. Росер было около семи лет — точной даты ее рождения никто не помнил, — когда во время одной из своих прогулок дон Сантьяго увидел, как девочка пасет тощих коз; ему хватило нескольких фраз, чтобы понять: перед ним ребенок с живым и любознательным умом. Между профессором и маленькой пастушкой установилась необычная дружба, основанная на том, что он читал ей лекции по истории культуры, а она с удовольствием его слушала.
В один из зимних дней он обнаружил ее, укрывшуюся в расселине вместе с тремя козами, дрожавшую от холода, мокрую от дождя и раскрасневшуюся от лихорадки, и тогда дон Сантьяго привязал коз к дереву, перекинул ребенка, словно мешок, через плечо и возблагодарил Бога, что она такая маленькая и легкая. И все же даже от такого груза сердце едва не выпрыгнуло у него из груди, и через несколько шагов он отказался от своего намерения; он оставил девочку там, где нашел, и отправился за кем-нибудь из работников, который и принес Росер в дом. Сеньор велел кухарке накормить ребенка, горничной — приготовить ванну и постель, а парню, работавшему на конюшне и слывшему лучшим наездником в Санта-Фе, — срочно скакать за доктором, а потом найти коз, чтобы их не украли.
Врач установил, что у малышки грипп и что она серьезно истощена. Кроме того, у нее обнаружились чесотка и вши. Поскольку в имение Гусманов за ней никто не явился ни в этот день, ни в последующие дни, то предположили, что она сирота, но когда догадались спросить об этом девочку, та объяснила, что ее семья живет на другой стороне холма. Несмотря на свое птичье телосложение, малышка быстро поправлялась, поскольку была крепче, чем казалась. Ее обрили наголо, чтобы избавиться от вшей, без малейшего сопротивления девочка вытерпела опрыскивание серой от чесотки и стала есть за двоих; было похоже, что в силу печальных жизненных обстоятельств она научилась необыкновенному терпению. За те несколько недель, которые Росер провела в доме, все, от безумной сеньоры до последней служанки, полюбили ее как родную. В этом огромном, мрачном каменном доме, где бродили полуодичавшие коты и призраки прежних времен, прежде никогда не жила маленькая девочка. Больше всех остальных Росер полюбил профессор, который живо помнил, как это прекрасно — насыщать жадный до знаний ум; и все же пребывание Росер в его доме не могло продолжаться бесконечно. Дон Сантьяго дождался, когда она окончательно выздоровела и достаточно прибавила в весе, и тогда решил отправиться на другую сторону холма, чтобы высказать беспечным родителям все, что о них думает. Он усадил в крытую коляску одетую в теплые обновки девочку и увез ее, не обращая внимания на мольбы жены.
Они подъехали к низенькому глинобитному домику на окраине поселка, такому же убогому, как и все остальные лачуги вокруг. Крестьяне влачили жалкое существование, обрабатывая землю, словно крепостные, на полях, принадлежавших сеньорам или Церкви. На крики профессора в дверях появилось несколько перепуганных детей, вслед за ними на порог вышла старуха, вся в черном; женщина приходилась Росер не прабабушкой, как предположил дон Сантьяго, но матерью. Эти люди никогда не видели двухместной коляски, запряженной прекрасными лошадьми, и все пришли в крайнее замешательство, когда из нее в сопровождении знатного сеньора выбралась Росер. «Я приехал поговорить с вами об этой девочке», — объявил дон Сантьяго властным тоном, приводившим в трепет студентов университета; однако, прежде чем он успел добавить что-то еще, женщина схватила Росер за волосы и стала громко бранить девочку за то, что та бросила коз, сопровождая ругань пощечинами. Только тогда он понял, насколько бесполезно упрекать в чем бы то ни было эту несчастную мать, и в ту же минуту у него созрел план, как изменить судьбу девочки.
Остаток своего детства Росер провела в имении Гусманов, официально в качестве воспитанницы и личной служанки сеньоры, но также и ученицы хозяина. За то, что она помогала прислуге и скрашивала безрадостные дни Безумной Мансы, девочка получала жилье и воспитание. Профессор истории разрешил ей пользоваться значительной частью своей библиотеки, он дал ей образование, которого она не получила бы ни в какой школе, и предоставил в ее распоряжение рояль жены, уже давно позабывшей, за каким чертом в гостиной возвышается эта черная громадина. Оказалось, что у Росер, которая в первые семь лет жизни не слышала никакой другой музыки, кроме пьяных переборов аккордеона в ночь Святого Хуана[7], превосходный музыкальный слух. В доме имелся цилиндрический фонограф, но дон Сантьяго, убедившись, что его подопечная может наиграть на рояле любую мелодию, услышав ее только один раз, выписал из Мадрида современный граммофон и целую коллекцию пластинок. Вскоре Росер Бругера, пока еще не достававшая ногами до педалей, могла с закрытыми глазами сыграть все, что слышала на пластинках. В полном восторге Гусман договорился об уроках музыки с учительницей из Санта-Фе. Росер ходила к ней три раза в неделю, а когда она занималась дома, дон Сантьяго лично присутствовал при этом. Для Росер, способной по памяти повторить любое музыкальное произведение, было мало толку в том, чтобы учиться читать ноты и часами повторять гаммы, но она прилежно выполняла задания из уважения к своему наставнику.
