Елена Арсеньева - Отрада сердца моего (Анастасия Минкина)
Именно своим отношением к сыну Настасья и огорчала графа – слишком уж сурово его муштровала. Ей же ей, сам генерал меньше стружки снимал с провинившихся чиновников, чем Настасья – с мальчишки. Оттого он льнул не к матери, а к няньке-кормилице, которая не расставалась с ним, хотя он давно уже вышел из младенческих лет. Аракчеев решил отдать сына в полковую школу – уж блестящую военную карьеру обеспечить своему ребенку он, конечно, мог! Думал, Настасья испугается, зарыдает, однако же она вздохнула с явным облегчением.
Поразмыслив, граф решил, что с материнской любовью – это, пожалуй, как с любовью к изящной словесности. От стишков принято закатывать глаза и всплескивать руками – а вот он не мог этого делать, хоть прогони его сквозь строй! Так и у Настасьи с чувствиями к ребенку… Ладно, то лучше, чем делать из мальчишки кисейную барышню. А что касается чувствий, то пускай они обращаются на господина и повелителя, сиречь на него, на Алексея Андреевича.
Где ему было, бедняге, знать, что с «чувствиями» материнскими у Настасьи была, выражаясь языком грядущих поколений, напряженка прежде всего потому, что Михаил Шумский… вовсе не был ее сыном!
Когда возлюбленного благодетеля государь накрепко привязал к своей особе, когда тот стал навещать Грузино и Настасью все реже и реже, она принялась с ума от беспокойства сходить. Год пребывания Алексея Андреевича в состоянии супруга Натальи Васильевны Хомутовой стоил Настасье нескольких лет жизни. Она места себе не находила, вспомнила все привороты и присушки, которым учили ее старые цыганки, всю самую страшную ворожбу. Ну, крови свои женские она ему в водку подмешивала регулярно, а тут и на могилки сходила, земли мертвой принесла, на его пути насыпала с приговором, чтобы чужих баб боялся пуще лютой смерти, и след его левой ноги гвоздем к полу приколачивала, и каленую соль вместе со своим волосом в ворот рубашек его зашивала… Да мало ли средств мужчину с ума свести и к женщине привязать?
И все же она боялась его измены, а потому денно и нощно горевала, что никак не даст ей Господь ребеночка. Было бы дитя, никуда бы от нее милый друг не делся! Всяческих средств от женского бесплодия она использовала даже больше, чем присушек. Но толку не добилась. И тогда решилась на меру крайнюю, но, в общем, употребляемую женщинами куда чаще, чем может показаться. Настасья стала исподтишка выспрашивать да выведывать, нет ли где в окрестностях, в принадлежащих ее любовнику деревнях, беременной бабы. И узнала, что у одной молодки недавно умер муж, оставив ее брюхатою.
Настасья мигом съездила в ту деревню, на бабу посмотрела. Ну, баба и баба, ничего особенного, только ужас какая печальная, глаза заплаканы. Известное дело, вдовья жизнь тяжела, а уж коли ты брюхата, вдвойне тяжелей. И самой-то некуда голову приклонить, а с младенчиком-то… Подивилась Настасья дурости русских баб. Любая цыганка давно уже вытравила бы плод спорыньей, пижмой или, скажем, в баньке попарилась бы, что ли, и вновь жила бы себе, жизни радовалась. А эта горемыка… Как бы она в петлю не полезла, однако!
Настасья зашла в избу Аксиньи (так звали дуру-горемыку) якобы кваску выпить (хотя больно нужен ей был крестьянский кислый, перестоявшийся квасок после тех сладких наливочек, к которым она привыкла, живучи, словно у Христа за пазухой, в Грузине!), оставила ей сколько-то денег – якобы по доброте душевной… План будущих действий нарисовался в голове Насти вполне отчетливо, не менее ясно, чем в голове у любушки ее – Алексея Андреевича рисовались планы его государственных деяний.
Воротясь в Грузино, она начала жаловаться на тошноту, рвоту по утрам, за столом от всего косоротилась, хотя это было очень трудно – до вкусной, обильной еды Настасья всегда была так же сильно охоча, как до мужских ласк. А потом в один прекрасный день начала привязывать на живот подушки: сперва поменьше, потом и побольше, потуже. В это время она допускала к себе только одну старую цыганку, нарочно взятую из табора. Та была молчунья, никому не проболталась бы о тайне госпожи, лишь бы водки давали. Да хоть залейся, только молчи да помогай!
Самое трудное было – обойтись с любушкой-графом. На счастье, он в ту пору редко, очень редко бывал в Грузине, изнемогал под тяжестью своих государственных дел. Да скажи кто Настасье еще год назад, что она будет радоваться, коли Алексей Андреевич станет задерживаться в Петербурге, она б такого дурака на смех подняла. А между тем нужда заставила – таилась от милого друга, до себя его не допускала, клялась и божилась, что нельзя сего позволять, иначе скинет… Граф был так рад, что милая подруга забеременела, что дышать на нее боялся. Слушался, покорствовал, потакал во всем. Спал в другой комнате, подходить к ней лишний раз боялся. Настасья извелась от этих одиноких ночей, как своих, так и его, измучилась, прислушиваясь, а не встает ли граф, не идет ли к ней, наплевав на приказы, или, что еще хуже, не крадется ли вон из опочивальни, чтобы утолить плотскую жажду с кем-нибудь другим, вернее, с другой… Вздохнула с облегчением, когда любезный друг уехал в свой богопротивный Петербург. Конечно, может быть, там он первым делом отправится по бабам, ну, хоть не на глазах Настасьиных, она и так ненавидела всех мало-мальски приглядных крепостных графских девок, так и норовила то одной, то другой отпустить оплеуху или затрещину, пользуясь своим привилегированным положением домоправительницы, экономки и барской милашки.
Время от времени она подсылала старую цыганку подглядеть и разузнать, как поживает Аксинья. Та передавала барынины подарочки (барыней иногда называли Настасью, и это ей было – как елей на душу!), наказывала самой беречься и младенчика беречь. Ну, а когда у молодой вдовы срок родин уже вполне приблизился, цыганка заманила ее в лес, где ждала Настасья. Тут она и завела разговор, столь для нее важный. Предложила Аксинье купить у нее младенца, сохранив тайну родин, а прочим сказать, будто родилось дитя мертвым. Настасья обещала подкупить деревенского дьячка и священника, застращав их так, что не пикнут никогда. Аксинью клялась озолотить. Ну, а буде она откажется, поклялась – спокойно, без ругани, – сжить со свету, исказнить самыми лютыми казнями, а новорожденного свиньям бросить, в то время как согласись Аксинья отдать младенца графской любовнице – и ждет его самая счастливая, самая роскошная жизнь. Может, генералом станет, а то и фельдмаршалом…
Перепуганная Аксинья, которая сначала свою беременность проклинала, но уже успела к мысли о будущем материнстве привыкнуть, сначала нипочем не соглашалась покорствовать Настасье. Потом, обливаясь слезами, все же смирилась с неизбежным, однако – хоть режь! – выставила одно условие: чтобы ее оставили при младенчике кормилицей, а потом и нянькою. На том они и сговорились, хоть Настасья и взяла с Аксиньи самые страшные зароки в том, что она никогда не откроет дитятке тайны его происхождения.
