Елена Арсеньева - «Веселая» смерть (Ревность по-русски)
– Скажите, сударь, у вас в имении никакой беды не стряслось?
– Беды? – сощурился тот. – Какой еще беды? Над кем?
– Да Бог его ведает, – пожал плечами Путилин. – Просто два дня назад, не могши уснуть, я вышел из дому и отправился прокатиться верхом. Так вышло, что путь мой пролегал мимо вашей усадьбы, и я услышал страшные звуки – не то хохот, не то рыдания. Женские рыдания. Мне почудилось, будто кто-то по мертвому причитает. Слушать сие было невыносимо!
– Ну вот и не слушали бы, – буркнул Ехменьев. – Велика ли радость блукать по чужим усадьбам! А ну как приняли бы вас за разбойника да угостили пулей?
– Однако кто же кричал и рыдал? – настаивал Путилин, не обращая внимания на угрозу, которая прозвучала в голосе Ехменьева.
– Да баба, кто же еще! – отозвался тот с деланой усмешкой. – Баба моего ловчего. Гулящая она, сущая тварь, вот Серега время от времени и учит ее уму-разуму.
– Вон оно что… – кивнул Путилин задумчиво. – Заботливый он муж. Но как бы не перестарался, а то ум-разум он ей в голову, может статься, и вложит, да душу из тела вынет! А ваша супруга как жива-здорова?
– Покуда жива, – ухмыльнулся Ехменьев, – а вот насчет здоровья ее… Насчет здоровья весьма, знаете ли, гадательно.
– Что такое? – обеспокоенно спросил Путилин.
– Здоровье у супружницы моей ни шатко ни валко, – ернически ответствовал Ехменьев. – Сердечко у нее нежное, слабое, чуть что – заходится до обмороков. Как бы не померла в одночасье страдалица моя!
– Так нужно доктора к ней позвать, – быстро сказал Путилин.
– Завтра позову, – так же быстро ответил Ехменьев. – Целый консилиум созову! Нынче уже, конечно, поздно, а завтра… Богом клянусь, что завтра в доме моем будет шагу некуда ступить от докторов! – И такая страшная ухмылка промелькнула в глубине его глаз, что Иван Дмитриевич понял: теперь не только дни, но и часы и даже минуты бедной Евдокии Николаевны сочтены.
«Как бы мне не опоздать!» – подумал он с опаской и поспешно простился с Ехменьевым – ушел, чтобы заняться приготовлениями к задуманному ночному предприятию.
Ехменьев тоже не задержался более – немедля отбыл домой. Настроение его было странно: то из груди рвались тоскливые вздохи, то слеза пробивалась на глаза, а то губы его кривились мстительными, желчными усмешками. Он раздирал на груди рубаху и бормотал:
– Свободен! Скоро я стану свободен от тебя, свободен!
Серега-ловчий, который исполнял при своем господине роль доверенного лица и даже сам возил его порою вместо кучера, вот как сейчас, то и дело оборачивался, намереваясь что-то спросить или хотя бы молвить доброе, успокаивающее слово. Но, напуганный чудовищным выражением лица барина, которое то набрякало слезами, то искажалось в страшной ухмылке, снова отворачивался к упряжке.
Наконец барин подал голос:
– Вот что, Серега… Ты нынче вечером опять приходи. Повторим то, что с Варварой проделали.
– Мать честная! – воскликнул Серега. – Неужто опять Варьку щекотать станем? Она по сю пору еще не оклемалась, ей бы отлежаться!
– Пускай отлеживается, – махнул рукой Ехменьев. – Не Варька мне нужна. Другую мы пощекочем… другую…
– Это кого же? – озадачился Серега-ловчий, перебирая в уме всех деревенских баб и девок.
Однако Ехменьев вновь ухмыльнулся своей страшной ухмылкой, и догадка явилась Сереге – столь страшная догадка, что он сжался на козлах и более к барину не оборачивался.
Воротясь в имение, Ехменьев прямо прошел к жене. Дверь, конечно, была заперта. Он стукнул, зная, что, если понадобится, вышибет ее в два счета. Однако, к его немалому изумлению, жена распахнула дверь и стала на пороге с самым вызывающим выражением лица:
– Что нужно тебе, пьяное чудовище, зверь лютый?
От изумления Ехменьев едва не рухнул в обморок, такой, какие приписывал супруге, когда «живописал» Путилину состояние ее здоровья. Он положительно не узнавал свою кроткую, тишайшую супругу! Она была бледна меловой бледностью, с горящими глазами, с растрепанными волосами, с выражением ненависти на лице… Фурия, одно слово – фурия!
– Это ты мне? Ты со мной так разговариваешь? – не поверил он своим ушам.
– С тобой, с кем же еще! – сверкнула глазами Евдокия Николаевна. – Тут только один зверь – ты!
– Конечно! – рявкнул Ехменьев. – Тебе по нраву кролики вроде твоего Васеньки, да? Он уже сгнил небось где-нибудь в тайге, а ты все за здравие его молишься!
– Да, молюсь! – с тем же новым, незнакомым выражением вызова ответила Евдокия Николаевна. – И буду молиться, пока живу на свете. Тебе этого не понять! Но знай: тебя ненавижу, а Василий, что живой, что мертвый, навеки будет любезен сердцу моему!
– Проклятая блудница! – занес кулаки Ехменьев. Никогда он не слышал подобного от жены. Так, значит, не ошибался он, ревнуя? Значит, не ошибался… – Проклятая блудница! Убью тебя!
– Да и убивай! – закричала Евдокия Николаевна. – Лучше смерть, чем жизнь с тобой!
– Лучше смерть, говоришь? – зловеще пробормотал Ехменьев. – Ну, коли так, жди смерти. Нынче же ночью жди!
И вышел, хлопнув дверью.
Он не обернулся, а кабы обернулся, то увидел бы, как бледная, смертельно напуганная не столько даже мужем, сколько собственной храбростью Евдокия Николаевна рухнула под образа и принялась молиться о помощи небес рабу Божьему Ивану Путилину…
Ровно в полночь Ехменьев призвал Серегу.
– Ну что… – сказал буднично. – Пора идти.
– Как велите, барин, – пробормотал покорный раб.
– Да, пора.
И Ехменьев тяжелыми, словно бы неуверенными шагами двинулся к спальне жены. Серега нога за ногу плелся за ним.
Евдокия Николаевна не спала и даже не ложилась. Тяжелые мужнины шаги в коридоре она восприняла словно бы знак некоего облегчения: кончилось наконец-то тяжелое, невыносимо тяжелое ожидание! Но когда раздался стук в дверь, страх сковал ее по рукам и ногам и не дал тронуться с места. Ехменьев грохнул кулаком раз и другой, а потом с протяжным криком взял да и вышиб дверь.
Евдокия Николаевна вскочила с кресла:
– Как вы смеете врываться ко мне? – Тут она разглядела за спиной мужа тощую фигуру Сереги-ловчего и вовсе обеспамятела от возмущения: – Как смеете приводить ко мне в спальню своих слуг?
– Ничего, – ухмыльнулся Ехменьев, – это в первый и в последний раз. Больше ты Серегу не увидишь. Ты вообще больше ничего не увидишь. Настал твой последний час! Нынче я тебя убью, и убью такой смертью, что никто и никогда не догадается, что ты убита. Всем глаза затуманю, всех вокруг пальца обведу, даже петербургского сыщика. Он знает, что у тебя сердце больное, что ты со дня на день помереть можешь…
