Ани Сетон - Очаг и орел
Эспер смотрела на железные подставки для дров, на язычки пламени, и вдруг одна мысль поразила ее, как открытие. Прошло больше двухсот лет, как эта Фиб привезла сюда этих «сторожей очага», но ведь она, наверное, тоже иногда сидела здесь и смотрела на них. Фиб умерла, а потом другие: Исаак, Моисей, Зильпа, Ричард, теперь вот Том и Уилли… Они умерли, а эти подставки для дров все те же. Они, подумала девочка с благоговейным страхом, теперь позволяют мне смотреть на них. И есть еще такие же вещи — то письмо или сам дом, которые все живут, даже когда люди из рода Ханивудов умирают. Вещи, которые не оставляют вас, подобно людям; которые не меняются день ото дня. Мисс Элисон в субботней школе говорила, что и с Богом — так же, но Бога нельзя увидеть и потрогать руками. Эспер нахмурилась, боясь, что еще что-нибудь опасное придет в голову. Вот разве Фиб и Марк, когда умерли, не сделались похожими на эти железные опоры? Они стали вечными и не могут измениться, они навсегда останутся такими.
Папа говорил что-то вроде этого, когда читал письмо, но тогда она не поняла. А теперь ей вдруг стало страшно интересно.
Кто они были, Фиб и Марк? Почему пришли сюда? Зачем знатная леди написала письмо?
Веки Эспер сомкнулись. Но ей казалось, что из очага выплывает корабль, вроде тех, что она видела в гавани, но какой-то чудной, старинный. Еще ей показалось, что на палубе — девушка в голубом. Эспер не видела ее лица, но знала, что девушка плачет. Она испугана, ей больно, и это странно: Эспер ведь знала, что эта девушка — Фиб, а разве такие люди чего-либо боятся? Эспер вздрогнула, и видение потускнело и исчезло. Девочка уронила голову на грудь: она спала. Снаружи в гавани опять поднималась буря, но дом надежно охранял грезы младшей из Ханивудов.
Глава вторая
1630 г.
Поднимающийся ветер принес тревогу. Фиб Ханивуд уже знала на опыте, что он несет также тяжелое недомогание. Она с трудом подняла голову над койкой, нащупывая таз.
«Алмаз» несколько раз тряхнуло, и Фиб, которую все еще одолевала тошнота, упала на свою циновку. Марк уже давно поднялся и ушел с командой на бак. Тут, на корабле, ему было необычайно интересно, как никогда на суше, а морской болезнью он не страдал.
Сверху, с койки, донесся стон миссис Брент, сопровождаемый хриплым ворчанием ее мужа и хныканьем маленького Роба. У них на троих была одна койка, по выражению Марка, сделанная «точно по размеру гроба». Но им еще повезло, у них была каюта. Еще полсотни пассажиров спали в большой общей каюте, а то и в гамаках на палубах.
Пятница, девятое апреля. Уже двенадцать дней они были в море, но еще не отдалились от берегов Англии. Сейчас они были на рейсе острова Уайт из-за мертвых штилей и непопутных ветров. Почти две недели холода, скверной пищи, морской болезни, а путешествие, по сути, и не началось. Фиб казалось, что прошло уже двенадцать недель с тех пор, как она обняла на прощание отца и ступила на борт «Алмаза» в Саутгэмптоне. «Алмаза», вошедшего в авангард флотилии губернатора Уинтропа вместе с «Тальботом», «Амброзией» и красивым флагманом «Арбеллой».
Фиб снова приподнялась, стараясь сесть на койке. Она прислонилась к стене из грубых досок и тут услышала смех Марка, а затем он и сам ввалился в каюту.
— Ну как, Фиб? — спросил он, заглянув на их койку. — Больше не рвало?
Несмотря на слабые протесты страдальцев с верхней койки, Марк открыл ставень, закрывавший окно каюты, и помещение наполнилось ветром и тусклым светом.
— О, да ты вся зеленая, бедная моя девочка, — сказал Марк, разглядев жену. — Но теперь можешь радоваться: наконец-то попутный ветер. Одевайся, скоро будем проходить Портленд Билл.
Фиб попыталась улыбнуться своему мужу, красивому, мужественному, совсем юному и такому высокому, что в каюте он вынужден был стоять, пригнувшись. Она так любила его! Но его слова причиняли ей боль, ему непонятную: Портленд Билл был всего в нескольких милях от Дорчестера, от дома. Если им следует оставить родину, то почему не сделать это сразу и решительно, как они думали в Саутгэмптоне, не превращая это в непрерывное расставание?
Марк, думая, что замешательство жены связано с морской болезнью, помог ей подняться и прикрыл ее своим красным плащом, отгородив от равнодушных Брентов, лежащих на верхней палубе.
Фиб торопливо начала одеваться. Марк поддразнивал ее за стеснительность, но она очень страдала от того, что на корабле все приходилось делать публично. Фиб надела повседневное платье из французской шерстяной ткани, голубое, как полевые цветы, с белым воротником, как подобает дочери процветающего йомена[1]. Воротник потерял форму во время этого путешествия, и Фиб с грустью подумала, как старательно мама собирала ее в дорогу. Марк нетерпеливо накинул на жену ее голубой плащ и повлек ее на палубу.
В тот день было не холодно, а восточный ветер не принес дождя, и «Алмаз», подобно самому Марку, силился поскорее пробиться на запад и навсегда распроститься со старой Англией.
Передвигаться по палубе было трудно, так как сюда пришли, кажется, все пассажиры, которые могли двигаться. Они пробирались между бочками с водой и ящиками с припасами, проклинаемые матросами, которым они мешали, но подышать свежим воздухом больше было негде. На переднюю палубу допускали только одного Марка, ввиду его необычайного интереса ко всему и того, что он угощал команду «крепкой водой». А на корму капитан не пускал никого, кроме моряков.
Фиб смотрела на берег, облокотившись на перила. Она была внешне спокойной, но Марк, видимо, заметил, как изменялось ее лицо по мере приближения к Дорчестеру. Он обнял жену.
— Крепись, — прошептал он, нагибаясь к Фиб, так как она была гораздо ниже ростом. — Это очень большое путешествие, Фиб.
— Я знаю, — ответила она, подавив вздох.
Как хорошо знала она его вечную неудовлетворенность, жажду неизведанного, толкнувшую его в плавание. Его неугомонная натура проявилась даже в истории их женитьбы. Он полюбил Фиб раньше, чем она его, и это подстегивало его, как, впрочем, и сопротивление ее отца.
Отец Марка был бедным портным, никогда не процветавшим, задавленным налогами, находившимся на грани банкротства, а Фиб Эдмундс была дочерью зажиточного фермера.
Но когда Фиб так же сильно полюбила Марка, сопротивление ее отца, снисходительного к ней, было сломлено. Полгода назад, на ее восемнадцатилетие, они поженились, к обоюдной большой радости. И все же Фиб чувствовала неудовлетворённость Марка. Он терпеть не мог Дорчестер и не имел никакого призвания к ремеслу портного, гораздо больше интересуясь морским портом, находящимся в восьми милях. Это она поняла, но не хотела понимать другого: еще больше ему не нравился милый ее сердцу старомодный родительский дом, стоящий среди прекрасных лугов, согретый теплом семейных отношений.
