Кейт Форсайт - Старая сказка
— Добро пожаловать в аббатство Жерси-ан-Брие, мадемуазель де ля Форс, — приветствовала меня старшая монахиня. Она была невысокой и согбенной, с грустным лицом маленькой обезьянки. — Я — аббатиса, мать настоятельница. Вы можете называть меня Metre Notre.[16] Это — наставница послушниц, сестра Эммануэль; вот это — наш казначей, сестра Тереза; заведующая трапезной, сестра Берта; врачевательница и аптекарь, сестра Серафина.
Во время представления монахини по очереди наклоняли головы. Первая оказалась высокой, аристократического вида женщиной, немного сутулящейся, с суровым белым лицом. Вторая выглядела усталой и изможденной. Третья была круглолицей, пухленькой и улыбающейся, со свежей кожей ирландской крестьянки.
А вот четвертая, сестра Серафина, сразу же произвела на меня неизгладимое впечатление. Некогда она без сомнения была настоящей красавицей. У нее было овальное личико безупречной формы и прямой и тонкий нос. Хотя золотистые брови и ресницы изрядно поредели, они лишь подчеркивали блеск ее глаз цвета свежего меда. Кожа походила на поношенный муслин, усеянный коричневыми пятнышками возраста. Она обеспокоенно смотрела на меня, обводя внимательным взглядом мое роскошное платье, кружевной фонтанж[17] на голове высотой в добрый фут и обильный макияж.
— Вам было велено найти пристанище в аббатстве Жерси-ан-Брие по приказу нашего христианнейшего Его Величества короля. Вправе ли мы полагать, что вы по своей воле входите в наш монастырь? — осведомилась мать аббатиса.
Я не знала, что отвечать. Вряд ли нашлась бы другая послушница, столь же неохотно вступающая под своды монастыря, как я, но противление королевской воле означало государственную измену. Мне оставалось лишь надеяться, что, если я повинуюсь, он вскоре смягчится и позволит мне вернуться обратно ко двору. Поэтому я сдержанно ответила:
— Да, матушка.
— Но разве де ля Форсы — не… гугеноты? — поинтересовалась сестра Эммануэль, гневно раздувая ноздри.
— Уже нет. — Я изо всех сил старалась не дать волю своему гневу и стыду, но они, тем не менее явственно прозвучали в моем голосе.
— Вы отреклись от своей веры? — спросила она.
Я небрежно повела плечом.
— Естественно.
Но вопрос болью отозвался в моей душе. Мой дед выжил в страшную ночь Варфоломеевской резни гугенотов только потому, что раненый упал на землю и притворился мертвым. А вот его отцу и брату повезло отнюдь не так сильно: обоих кололи ножами до тех пор, пока они не испустили дух. Мой дед всю жизнь оставался гордым и истинным гугенотом, как и вся моя семья, по крайней мере до той поры, пока король не отменил Нантский эдикт,[18] вследствие чего вы уже не могли молиться в соответствии со своей совестью.
После отмены эдикта многие гугеноты предпочли покинуть Францию, а не обращаться в католическую веру. Мой дядя, Жак-Номпар, четвертый герцог де ля Форс, отказался и уезжать, и принимать новую веру. За это его самого бросили в Бастилию, его дочерей заточили в монастырях, а его сын получил католическое образование. В конце концов мой дядя скончался, а его сын, мой кузен Анри-Жак, отрекся от веры предков и принес присягу на верность Его католическому величеству, вследствие чего получил позволение стать пятым герцогом де ля Форсом.
Я тоже прошла через отречение. А что еще мне оставалось делать? Последовать за остальными гугенотами в ссылку и нищету? Или позволить сжечь себя на костре, подобно многим моим соплеменникам-реформаторам?[19] За отречение король предложил мне пансион в тысячу серебряных луидоров, и я решила, что такие деньги стоят мессы или даже двух. Кроме того, я ведь была не одинока. Двадцать четыре тысячи гугенотов отреклись от своей веры.
— В этот монастырь вы должны вступить по доброй воле, повинуясь зову сердца, ma fille,[20] — сказала мать аббатиса. — Вы действительно желаете повиноваться нашему Уставу?
— Да, матушка, — сжав губы, с трудом выговорила я.
На лице настоятельницы отразились сомнения.
— Вы ведь отдаете себе отчет в том, что от вас требуется, мадемуазель? Быть может, сестра Эммануэль возьмет на себя труд прочесть наставления нашей послушнице?
Та устремила на меня исполненный презрения взгляд темных глаз.
— Вы должны дать клятву соблюдать Устав нашего монастыря, быть покорной, верной и проявлять смирение во всем. Первая ступень смирения состоит в том, чтобы всегда видеть перед собой лик Господа нашего. Помните, что Он всегда наблюдает за вами.
— Да, конечно, — ответила я.
— Вторая ступень смирения заключается в том, чтобы любить и удовлетворять не свои желания, а выполнять лишь волю Господа.
Не желая, словно идиотка, повторять одно и то же, я лишь молча наклонила голову.
Сестра Эммануэль продолжала без остановки.
— Третья ступень смирения означает, что вы должны во всем повиноваться тем, кто выше вас по своему положению… четвертая — смиренно сносить вся тяготы и лишения… не скрывать неугодные мысли и порывы, а признаваться в них на исповеди… довольствоваться скудными крохами и ничтожными малостями…
Когда она дошла до этой, шестой по счету, ступени смирения, я уже не кивала, а лишь с негодованием смотрела на нее. Но сестра Эммануэль невозмутимо продолжала:
— Вы не просто должны называть себя недостойной и нечистой по сравнению с остальными, но и искренне верить в это.
— Должно быть, вы шутите, — воскликнула я, хотя и понимала, что она говорит серьезно.
Не делать того, что запрещено. Не заговаривать первой. Не смеяться. Не повышать голоса. Не отрывать глаз от земли. Каждый час помнить о том, что я виновна в своих грехах.
— Последнее — с превеликим удовольствием, — съязвила я.
По лицам монахинь пробежала легкая рябь, а сестра Берта покраснела.
— Мы должны быть честны с вами, мадемуазель де ля Форс, — сообщила мне мать настоятельница. — Принимать в наш дом придворных дам — против наших правил. Они очень редко проявляют подлинное смирение. Кроме того, они вносят смятение в умы сестер и нарушают спокойствие монастыря. Однако же мы обратились к Его величеству королю с покорнейшей просьбой о помощи, поскольку недавние беспорядки оказались поистине губительными для нас. В ответ он прислал нам вас.
— Дар Божий, — отозвалась я, складывая руки и воздевая очи горе. Уголком глаза я отметила, что сестра Серафина предостерегающе покачала головой.
На сморщенном личике матери настоятельности отразилось нешуточное беспокойство.
