Елена Арсеньева - Короля играет свита
Но в Петербурге запрягали оленей в сани только зимой, а теперь стояла какая-никакая, а весна.
— Куды теперь, барин? — спросил с тяжким вздохом кучер, с трудом скрывая усталость и раздражение.
Кучер был не Улановых — соседский, из Матешкина. Да и весь выезд был не Улановский: соседи отправляли столичной родне деревенские гостинцы, поэтому оказия молодому хозяину Васильков выпала очень удобная.
Алексей наотрез отказался тащиться в столицу в своем старинном возке, обшитом медвежьей шкурою изнутри так, что окошки напоминали маленькие подслеповатые глазки, опушенные коротенькими ресничками.
Вдобавок, тетушка уперлась: ни за что не хотела переставлять возок на колеса, опасаясь, что он увязнет в расквашенной дороге. Но заявиться в середине апреля в Петербург на санном ходу…
Никогда в жизни! Летняя повозка не могла бы выдержать столь долгого пути, да и холодна она, первоапрельские ночи еще студены.
Алексей потребовал было заказать в Нижнем новую повозку, благо он теперь сам был хозяином своим деньгам, однако рассудил, что нечего тащить в столицу напоказ провинциальную дурь, лучше купить и коляску важную, и коней в Петербурге.
Вот оглядится там, по обвыкнется, все и справит, что положено молодому человеку его круга: и гардероб, и оружие, и лошадей с коляскою, ну а пока дядюшка-генерал, конечно — же, не откажет предоставлять племяннику свой выезд (в воображении Алексея это была самое малое четверка вороных!) — не каждый день, понятно, а хотя бы от случая к случаю.
Алексей велел кучеру ехать к Лейб-кампанскому корпусу Зимнего дворца, где стоял один батальон Преображенского полка и держал квартиру генерал Талызин.
Подивился неописуемой красоте здания, привольного раскинувшегося на Невской набережной. А арка была какова, а Дворцовая площадь!..
Алексей уж притомился удивляться. От переизбытка восторга он впал в некое полусонное состояние и, точно во сне, воспринял новость: дядюшка Петр Александрович с квартиры в Лейб-кампанском корпусе съехал каких-нибудь три недели назад, а теперь обретается на Невском, так что мимо его дома Алексей непременно проезжал по пути сюда.
Дом находится как раз возле католической церкви, сдававшей часть своего помещения тем самым знаменитым “Нюренбергским лавкам”, на кои нынче засматривался Алексей.
Покуда Алексей бегал в Лейб-кампанский корпус, кучер не скучал.
Кинув господское добро без присмотра (налетай кому не лень, уноси что приглянулось!), он с восторгом пялил глаза на тощего мужичонку в легком кафтанишке и шапке — гречевнике [1], который тягал туда-сюда на веревке заморенную собачонку, то и дело азартно крича ей:
— А ну, сучка, покажь, как это делает мадам Шевалье?
Особенно мужик упирал на слово это. “Кто такая мадам Шевалье и что же она делает?” — удивился было Алексей, и в следующее мгновение собачонка хлопнулась на спину и раскинула во все стороны лапки.
Зрители так и зашлись от смеха! Хозяин сдернул свой гречевник и пошел с ним по кругу. Полетели гроши да полушки, кто кидал и копеечку.
— А ну, — выбился из толпы какой-то парень, — меня она послушает?
— За показ пятачок, — строго предупредил хозяин.
— Да ты озверел, мужик?! — ошалел было парень, однако, видно, ему крепко попала «вожжа под хвост».
— А, ладно, подавись! Где наша не пропадала!
— Швырнул пятак в шапку:
— Ну, кажи, как мадам Шевалье, сука хранцузская, это делает?
Собачка опрокинулась на спину и задергала растопыренными лапками. Особенно старательно разводила она задние лапы, что заставляло толпу просто-таки рыдать от восторга.
Алексей пожал плечами, не понимая смысла шутки, только ощущая в ней нечто непристойное.“Кто ж такая эта самая мадам? Да черт ли мне в ней? Надо на Невский возвращаться!” И он окликнул кучера.
Тот мученически завел глаза, услыхав, что придется ехать обратно, а впрочем, покорно заворотил коней, хотя ему самому надобно было на Лиговку.
Однако, отыскав, искомый дом, отстоявший несколько поодаль от дощатой дорожки, проложенной для удобства пешеходов по краю каменной мостовой, он торопливо вывалил прямо у ворот небогатое добро Алексея, в числе коего были и деревенские гостинцы, скрупулезно отобранные тетушкой (чтобы и в грязь лицом не ударить перед двоюродным братцем, и не особенно разориться), и, громогласно божась, кони-де на вовсе засеклись, вот-вот падут, не добредя до хозяйской конюшни, — погнал притомившихся лошадушек со всей возможной прытью.
Алексей тупо смотрел ему вслед, слишком усталый и ошеломленный, чтобы даже браниться. Подобной наглости он и вообразить себе не мог. Люди Улановых держались тетушкой Марьей Пантелеевной в большой строгости, и даже такое разболтанное существо, как этот кучер Савелька, ходило бы у нее по струночке.
Ну, а коли, не ходило у Алексея, значит, он сам виноват. Значит, тётушка оказалась права, когда с горячностью уверяла, что к самостоятельной жизни он еще совершенно не способен, поскольку повадками — сущее дитя малое. Что же она все, права да права, ну прямо как нанятая, эта тетушка!…
Радуясь, что пешеходов поблизости нету и никто не сделался свидетелем его унижения, Алексей дотащил свои пожитки до малого палисадничка, окружающего двухэтажный дом, и снова помянул Марью Пантелеевну недобрым словом: она ведь настаивала, чтобы Алексей взял с собой хоть одного человека из дворни!
Но перегруженная повозка не осилила бы дополнительного седока, поэтому пришлось смириться с самостоятельностью. Впрочем, Алексею к тому не привыкать стать было. Собственного камердинера у него отродясь не водилось, как, впрочем, и у покойного отца, да и тетушка обходилась без горничной.
“Дурень я, дурень, — мысленно стукнул себя по лбу Алексей. — Ну, чего надрываюсь, спрашивается? Пускай полежат вещички вон под теми кустиками, а я тем временем живой ногой сбегаю в дом к дядюшке и спрошу у него какого — то человека”.
И, сложив узлы да корзины поаккуратнее, Алексей зарысил к высокому крылечку с темными от недавно сошедшего снега ступеньками.
Он сперва подергал шнурок звонка, но отклика никакого не услыхал. Возможно, шнурок был где-то оборван? Пришлось стучать, и все время, пока Алексей бил в косяк сперва осторожненько, согнутым пальчиком, потом постукивал кулаком, потом громыхал что было мочи, он краешком мыслей удивлялся, почему дядюшка выбрал для себя столь невзрачное жилище.
Уж казалось бы… с его званием, с его положением при дворе… Впрочем, тетушка не раз упоминала о скромности кузена, о его неприхотливости, доходящей до аскетизма. Он же в ордене каком-то состоит, не то монашеском, не то еще каком-то там, принадлежа при этом как бы к двум церквам: православной, отеческой, и еще каким-то, боком — к католической.
