Гелена Мнишек - Майорат Михоровский
— Люция! — воскликнул Вальдемар, сорвавшись места.
Ответом ему были рыданья.
Вальдемар сорвал газовую вуаль, промокшую от дождя. Открылось тонкое личико Люции Эльзоновской, обрамленное пышными пепельными волосами. Девушка с рыданьями обвила руками шею майората:
— Наконец я с вами! Дома!
— дедушка. Не отойду ни на шаг! Вместе будем переживать добрые и злые дни…
— А ты не боишься, девочка? Беспорядки только начались, они могут и разгореться.
— Не боюсь, дедушка. Наконец-то я на родине. Нельзя покидать ее в такую минуту и развлекаться в чужих краях.
Пан Мачей отстранил внучку, пытливо оглядел ее:
— Как ты изменилась, Люция!
Она покраснела:
— Я стала серьезнее, дедушка, набралась ума… и о многом думаю теперь иначе.
Вальдемар поцеловал ей руку, одобрительно взглянув на девушку:
— Прекрасная перемена, Люция!
Щеки ее зарумянились сильнее:
— Этим, Вальди, я обязана тебе… и Стефе, — закончила она шепотом.
Вдруг за дверями послышался шум и торопливые шаги. В комнату вбежал бледный Яцентий, следом — ловчий Юр и молодой лакей. И тут, встретив горящий взор майората, они застыли на месте и стали медленно отступать. Пан Мачей вскрикнул:
— Что случилось?
Они молчали, боясь заговорить. Майорат подошел к ним:
— Ну, не молчите! Что стряслось?
Испуганный Юр одним духом выпалил:
— В Шляхах ограблена касса, кассир убит, граф с супругой бежали. В Ожарове стачка, горят графские коровники… бунт!
— Езус Мария! — охнул пан Мачей.
Майорат вытолкнул слуг за дверь, вышел следом и распорядился:
— Бейте в пожарный колокол, поднимите стражу. Пошлите верховых в Глембовичи и Ромны, пусть поднимут на ноги тамошних. Юр, ни шагу из дворца, будь возле старого пана. Пусть мне оседлают коня, Живо!
Отдав приказания, он вернулся в кабинет:
— Я вынужден откланяться. Еду в Ожаров. Не беспокойся за меня, дедушка.
За окном раздался приглушенный звон колокола, он звучал неспешно, ритмично, но так тревожно, словно в каждом ударе слились тысячи людских жалоб.
Вальдемар поднял руку ко лбу.
— Надвигается буря… — тихо произнес он и вышел из кабинета. Несколько минут спустя он скакал во главе конного отряда пожарных, далеко опередив бранд-майора.
Со стороны Ожарова вставало высокое зарево.
VI
И вновь майорат руководил тушением пожара. Он прискакал туда в самую трагическую минуту, когда рухнули балки. Коровы, пронзительно мыча, бросались прямо в огонь. Безумие охватило скот. Его прямо-таки человеческие крики разносились по всей околице, эхо множилось, неся жалобное мычанье телят. Коровы рыли ногами землю, вдыхая раздутыми ноздрями гарь пожарища. Глаза их горели яростью. Страх отнял у них всякое соображение, гнал вслепую в пламя. Сгорели коровники, сараи, амбары с зерном. Повсюду вздымалось гудящее пламя, летали облака сажи. Уцелели только конюшни, на них и сосредоточили все усилия, видя, что остального уже не спасти.
Никто из местных крестьян не помогал бороться с огнем. Они кучками стояли в отдалении, задевая шутками пожарных, смеясь над графом Тресткой, бегавшим среди огня и ругавшимся на разных языках. Майорат Михоровский наконец сумел перехватить его и укоризненно сказал:
— Пан граф, не выставляй себя на посмешище. Быдло над тобой уже смеется. Не давай им повода.
Трестка, казалось, совершенно обезумел.
— Я им посмеюсь… воры, злодеи! Я их всех упеку за решетку, на каторгу! Ремни со спины драть! Скоты!
И из его уст хлынул поток весьма выразительных проклятий, часто перемежавшихся иностранными эпитетами, ничуть не менее сильными.
Майорат недовольно покривил губы, продолжая терпеливо успокаивать графа. В конце концов отдал его под опеку пани Риты, но и это немногим помогло. Граф то ругался отчаянно, то ломал руки, восклицая:
— Мои амбары! Коровники!
Потери действительно были огромными. Сгорело десятка два породистых коров — их обугленные туши валялись, словно диковинные кучи угля, распространяя удушливый запах горелого. Страшное зрелище…
Когда пожар потушили, майорат прошел в кабинет графа, чтобы побеседовать с ним и местным управителем. Но от графа не было никакого толку, он лишь повторял печально:
— Мои амбары… мои коровники…
Майорат выяснил подробности — как получилось, что бунт все-таки вспыхнул? Во всех деталях расспросил об условиях содержания рабочих, об оплате их труда. Просмотрел бухгалтерские книги, проверил счета.
Оказалось, что никаких агитаторов не было. Бунт начался из-за невыплаченного жалованья, неурегулированных контрактов и договоров, личных обид.
Майорат просмотрел все записи о тяжбах графа с крестьянами и покачал головой — иные выглядели прямо-таки смешно.
«То ли глупость, то ли безумие» — подумал он, а вслух сказал:
— Единственное, чем я ленюсь заниматься, — это тяжбы.
— Я теперь тоже перестану судиться! — вскричал граф. — Буду всаживать пулю в лоб, и точка! Меньше прохвостов останется!
Присутствовавшая тут же пани Рита поджала губы, майорат промолчал.
Поговорив с ней, через пару часов Вальдемар собрался уезжать. Но не смог этого сделать — несколько десятков бунтовщиков собрались перед главным входом, требуя, чтобы к ним вышел граф. Пани Рита схватила Михоровского за руку:
— Не покидайте нас! Вы же знаете Эдварда… Тут нужны ум и такт, а Эдвард так разъярен… — добавила она, словно пытаясь оправдать мужа.
Майорату пришлось остаться и объяснить графу, как следует говорить с крестьянами. Он долго убеждал его и в конце концов сумел внушить, что стрелять в людей не годится.
Забастовщиков позвали в главный зал. Они вошли, громко стуча сапогами, гордо задрав головы, шумно переговаривались, плевали и сморкались, не щадя блестящего паркета. Камердинер в галунах со страхом смотрел на них в щелочку приоткрытой двери.
Когда все собрались в зале, к ним из соседней комнаты почти силой вытолкнули Трестку. Майорат не показался.
Граф остановился на пороге, остолбенелым взглядом окинул пришедших, и… с носа у него свалилось пенсне. Граф стал протирать его платком, но руки дрожали. Пенсне выскользнуло и вновь повисло на шнурке. Граф лихорадочно, на ощупь попытался его схватить. В толпе послышались тихие смешки и шепотки.
— Проклятье! — выругался Трестка.
Нервно поймал пенсне, надел его на нос, заложил руки за спину, смело шагнул вперед, высоко подняв подбородок, и спросил с надменным выражением лица:
— Ну?
Ответом было молчание.
Он сделал шаг вперед и повторил:
