Решад Гюнтекин - Птичка певчая
Никому не останется этот тленный мир.
Проходи, наша жизнь, наступай, смерти пир!
Хатидже-ханым повесила на стену плакат с изображением человеческого скелета и рассказывала ученикам об ужасах смерти, о загробных муках:
— Завтра, когда мы умрем, наше мясо сгниет и от нас останутся вот такие высохшие кости…
По мнению старой женщины, все таблицы предназначались приблизительно для таких же целей. Например, показывая на плакат, где была нарисована крестьянская ферма, она говорила:
— Создав этих овец, аллах думал: «Пусть мои рабы едят мясо и молятся мне…» Мы пожираем, отправляем в наши недостойные утробы этих овец… А платим ли мы аллаху свой долг? Где уж там!.. Но когда мы завтра уйдем в
землю, когда возле нас с огненными булавами встанут Мюнкир и Некир51, что мы будем говорить?.. — И Хатидже-ханым снова принималась за бесконечные описания смерти.
А плакат с изображением змеи Хатидже-ханым использовала в лечебных
целях, она заявила, будто это Шахмиран52, и царапала на животе змеи имена больных.
Чего только я не придумывала для того, чтобы хоть чуточку развеселить бедных детей, рассмешить их! Но все мои старания пропадали зря. Перемены в школе я сделала обязательными, каждые полчаса или час выходила с детьми в сад. Я старалась научить их веселым, интересным играм. Но малышам почему-то они не доставляли никакого удовольствия. Тогда я предоставляла их самим себе и отходила в сторону.
У этих маленьких девочек с потухшими глазами и усталыми лицами, как у взрослых людей, измученных страданиями, оказалось любимое развлечение: забившись в какой-нибудь укромный уголок сада, они начинали распевать
религиозные гимны, без конца повторяя слова «смерть», «гроб», «тенешир» 53,
«зебани» 54, «могила». Одна песня была особенно жуткой. Когда я слушала хор их дрожащих голосов, у меня волосы вставали дыбом:
Словно вору, разденут тебя они, И в пустой гроб положат тебя они.
И от смерти жестокой пощады не жди…
Они завывали, и перед моим взором возникали картины похоронной процессии.
Чаще всего мои ученики играли в похороны. Эта игра устраивалась главным образом во время длинных обеденных перемен. Она походила на театральное представление. Главными актерами были Нафыз Нури и арабчонок Джафер-ага.
Джафер-ага заболевает. Вокруг него собираются девочки, читают хором Коран, льют ему в рот священную воду «земзем». После того как малыш, закатив глаза, «испускает дух», девочки, причитая, подвязывают ему челюсть платком. Затем Джафера клали на тенешир и обмывали.
Дети украшали зелеными платками доску, выломанную из ворот, получался гроб, который мало чем отличался от настоящего страшного гроба.
У меня мурашки бегали по спине, когда Нафыз Нури пронзительным,
зловещим голосом звал к проводам покойника, выкрикивая эзан55, читал заупокойный намаз. А у могилы, приступая к обряду развода, он восклицал:
— Эй, Зехра, супруга Джафера!..
Несколько раз эта картина даже снилась мне.
Как я уже сказала, в этой деревне человеку всегда чудится запах смерти, особенно ночью, когда каждый час тянется нескончаемо долго и томительно… Пережить кошмары этих ночей было очень трудно.
Однажды ночью в горах завыли шакалы. Я очень испугалась и решила сбежать вниз, к Хатидже-ханым. Однако, переступив порог ее комнатушки, пропахшей плесенью и похожей на подвал, я увидела картину, показавшуюся мне в сто раз страшнее, чем завывание шакалов. Закутанная с головы до ног в белое покрывало, старая женщина сидела на молитвенном коврике и, перебирая длинные четки, раскачиваясь из стороны в сторону, бормотала что-то глухим голосом, точно была без сознания.
У меня в Зейнилер три привязанности.
Первая — родник под моим окном, чье неумолчное журчание помогает коротать томительное одиночество.
Вторая — маленький Вехби, тот самый шалун, который во времена царствования Хатидже-ханым все время в классе проводил на дне сундука, отбывая наказание. Я очень полюбила этого проказника, ничем не походившего ни на одного из своих сверстников.
Он смешно картавил, но говорил свободно, весело, непринужденно.
Однажды в саду Вехби пристально глянул на меня, прищурив свои блестящие глазки.
— Что смотришь, Вехби? — спросила я.
Вехби ни капли не смутился и ответил:
— Какая ты красивая девушка! Давай я тебя возьму в жены моему старшему брату, станешь нашей невесткой.
Все в Вехби замечательно, все мне нравится, вот только считаться со мной он никак не желает. Даже когда я, рассердившись, тихонько дергаю его за ухо, он не обращает на это никакого внимания. Но, может быть, именно поэтому я и люблю его.
Услышав от Вехби столь фамильярное предложение, я нахмурилась.
— Разве можно своей учительнице говорить подобные вещи? Вот услышат взрослые — ох, и зададут тебе жару!
Вехби ответил, как бы потешаясь над моим простодушием:
— Вот уж дудки! Разве я скажу еще кому-нибудь такое?
Господи, ну и болтун же этот деревенский мальчик с пальчик.
А Вехби с той же непринужденностью продолжал:
— Я буду называть тебя: «Моя стамбульская невестка…» Буду приносить тебе каштаны. Брат повесит тебе на шею ожерелье из золотых монет.
— Как, разве у тебя еще нет невестки?
— Есть. Но это темная девушка. Мы ее выдадим за чабана Хасана.
— А кто же твой брат?
— Жандарм.
— А что делают жандармы?
Вехби задумался, почесал голову и сказал:
— Режут гяуров56.
Мне нравится, что Вехби горд, упрям и независим. Он задирает нос, совсем как взрослый мужчина. Когда я на уроках поправляю его, Вехби смущается, злится и ни за что не хочет исправить ошибку. А если я настаиваю, мальчик презрительно глядит мне в лицо и говорит:
— Ты ведь женщина… Твой ум не понимает…
Что касается моей третьей привязанности — это маленькая девочка-сирота.
Кажется, шел уже пятый день занятий. Я окинула взглядом класс, и вдруг мое сердце взволнованно забилось. На самой задней парте сидела девочка с красивым матовым личиком, пушистыми русыми, почти белыми волосами. Она улыбалась мне, обнажив блестящие, точно жемчужины, зубы.
Кто эта девочка? Откуда она вдруг появилась?
— А ну-ка, подойди сюда! — поманила я ее пальцем.
С легкостью птички она вскочила и вприпрыжку, совсем как я в пансионе, подбежала ко мне.
Она была очень бедно одета. Ноги босые, волосы всклокоченные, сквозь дыры выцветшего ситцевого платья проглядывала нежная белая кожа.
