Патриция Кэбот - Эти синие глаза
Но даже при всех этих условиях Рейли не имел бы ничего против такой жены, как Бренна. Она была умна, и добра, и красива.
Господи, как красива она была! А целовать ее в тот вечер… О, это было одно из самых восхитительных воспоминаний в его жизни. А он целовал женщину не в первый раз, и все его партнерши были значительно опытнее мисс Бренны Доннегал в науке нежной страсти.
Но какое значение имел опыт, когда в ней было столько чистого чувства, которое невозможно подделать. Когда он целовал ее, он ощущал, как все его тело омывают волны страсти и нежности, исходившие от нее. Конечно, с его стороны было бы непростительной самонадеянностью считать, что она питает к нему любовь…
Но он был вполне уверен, что некоторый интерес он в ней вызывает. Или это было только чувственностью? Да, Бренна Доннегал, несомненно, была очень чувственной женщиной.
Впрочем, едва ли это имело теперь какое-то значение. Что бы ни произошло между ними, все осталось в прошлом.
То, что он заглянул в ее святилище, в то место, где она вела свои нелепые исследования в пользу своего отца, было в ее глазах непростительным грехом.
Но как он мог устоять перед искушением? В тот момент ему показалось вполне естественным войти в комнату, дверь которой она не заперла.
Он был несказанно разочарован, когда обнаружил на стенах всего лишь несколько карт Лайминга с какими-то загадочными пометками и журналы, разбросанные там и сям. Там не оказалось никакого монстра. Эта комната даже не была логовом курильщика или курильщицы опиума. Просто какие-то непонятные каракули ученого безумца.
И все же ему не следовало сообщать ей о том, что он все это видел, потому что теперь она больше с ним не разговаривала.
Впрочем, возможно, это было к лучшему. Потому что если одни только ее поцелуи довели его до такого самозабвения, что он готов был лишить ее девственности прямо на фортепьяно, тогда то, что они отдалились друг от друга, было к лучшему.
— Сюда, — сказал голос, принадлежавший бесполому существу, шагавшему впереди.
Рейли, ехавший на лошади, одолженной ему лордом Гленденингом, смирном животном, прекрасно приспособленном к каменистым и обрывистым склонам, по которым Рейли был вынужден карабкаться почти ежедневно, когда навещал своих больных, был теперь вынужден пригнуться, потому что проезжал под лозами каких-то вьющихся растений, свисавших с каменистых осыпей.
Жилище, которое увидел Рейли, вряд ли можно было назвать домом.
Ветхая разваливающаяся хижина, кровля которой была сложена из обломков камня, со щелями, заткнутыми торфом, располагалась в центре ущелья, между двумя мощными скалами. Запах, исходивший оттуда, даже на таком расстоянии был столь мощным и отвратительным, что его не выдержал бы и самый свирепый из гуннов и непременно повернул бы назад. Это был запах отходов человеческого тела, к которому примешивался запах виски. Ну не прелесть ли?
Должно быть, отец ребенка гнал виски прямо здесь, дома. Удивительно было, как домишко до сих пор не взлетел на воздух.
— Но вы ведь не живете здесь? — не мог Рейли не спросить своего проводника.
— Живем, — ответил малыш.
Сердце Рейли упало, но он кивнул ребенку, который запрыгал по скалам, крича:
— Мама! Мама! Доктор здесь!
Не последовало никакого сигнала, который бы свидетельствовал о том, что мама или кто-либо еще услышал ребенка. Из грубо сложенной трубы в центре кровли поднималась струйка дыма. Это означало, что дома все-таки кто-то был.
Заметив, что погода, прекрасная поутру, теперь начала быстро портиться, небо, уже обложенное тучами, не обещало ничего, кроме холода, Рейли испустил глубокий вздох и спрыгнул с кобылы.
Когда он отстегнул от седла притороченную к нему медицинскую сумку, на его спину и шею упали первые крупные капли дождя.
— О, — сказал он лошади, начавшей спокойно щипать траву у основания скалы, — это прелестно.
Его провожатый исчез в хижине. Рейли с мрачным видом последовал за ним, гадая, насколько надежную защиту от непогоды предоставляют каменная крыша и торф, проложенный в щелях между камнями. Дождь на острове Скай весьма отличался от лондонского дождя. Он был холоднее, чем любой другой дождь, под который Рейли когда-либо случалось попадать. Рейли полагал, что причиной тому была чистота воды, в которой не было частиц угля.
— Привет! — крикнул он, входя в низкий дверной проем, завешенный протертым до основания одеялом.
Так как не было деревянной двери, в которую можно было бы постучать, Рейли снова окликнул хозяев.
— Привет! Есть здесь кто-нибудь? Я доктор Стэнтон…
Услышав какое-то бормотание, он решил, что, возможно, это было приглашение войти, и, приподняв ветхое одеяло, нырнул под него.
Ему потребовалась минута-другая, чтобы глаза его привыкли к мраку хижины и он сделал еще один шаг вперед. Когда наконец он обрел способность видеть, он различил некое существо, старую женщину, к которой жалось по меньшей мере с полдюжины молча плачущих детей, в разной степени одетых или, скорее, раздетых. Запах, как ему показалось, подгорелой овсяной каши, был густым, почти осязаемым и заполнял всю хижину. Должно быть, родители этих детишек были не в состоянии обеспечить их одеждой. Младшие дети ходили просто нагишом, и это, должно быть, объясняло наличие другого, ясно различимого и не менее впечатляющего запаха.
— Итак, — сказал Рейли, не без сожаления вспоминая дома своих прежних пациентов в Мейфэре, кресла, обитые зеленой кожей, в которых можно было удобно расположиться, и херес, который там ему подавали. — В чем дело, мадам? Заболел кто-то из детей?
Тут Рейли разглядел, что у женщины, вокруг которой копошились дети, большой кровоточащий порез на губе, уже побагровевший и припухший. Такое же украшение он заметил и над ее левым глазом.
Он готов уже было произнести речь, не вполне предназначенную для нежного слуха юного поколения, но вовремя одернул себя. Вместо этого Рейли сказал:
— Ага! Вижу. Вы… — Потом обратился к девочке, стоявшей в дверном проеме: — Отогни одеяло побольше, девчушка. Есть тут у вас место, где можно было бы раздобыть немного чистой воды? И какая-нибудь посудина, в которой вы могли бы ее принести?
Девочка серьезно кивнула.
— Хорошо, — сказал Рейли. — Можешь послать за водой кого-нибудь из сестер или братьев?
Девочка послушно окликнула сестру:
— Слышала его, Доркас? Принеси ведро.
Рейли подумал, что не стоило и спрашивать о том, не найдется ли в хижине каких-нибудь тряпок, чтобы отереть кровь с лица женщины. Если здесь и было какое тряпье, то оно использовалось в качестве подгузников для младших детей. Рейли обреченно поставил свою медицинскую сумку на то, что, как ему показалось, должно было служить обеденным столом, если только несколько червивых корок хлеба могли быть признаком того, что за этим предметом мебели вкушают пишу. Из своей сумки Рейли выудил губки.
