Лариса Кондрашова - Замужняя невеста
— Хватит ли у тебя молока, голубушка?
— Хватит! — горячо заговорила молодая женщина, на вид которой было не больше шестнадцати лет. Еще один укор Софье, которая старше на десять лет, а ребенка может иметь разве что приемного. — Вон у меня его сколько много. — Она выпятила грудь, показывая мокрые пятна на платье. — Я уж и платок в несколько раз складывала, все равно промокает. Я могла бы и двух кормить, и трех…
Она повернулась к коляске, вынимая из него сверток с младенцем.
— Хорошо, хорошо, я тебе верю. Пойдем, я покажу комнату, в которой ты с сыном будешь жить. И, понятное дело, с моим малышом, с Николо.
Управляющий соскочил с козел и помогал Долорес вылезти из повозки.
— Бенито, — крикнул позади них Пабло Риччи, — распорядись, чтобы ее сиятельству отнесли еще одну кровать, для Долорес и ее сына.
Соня пошла вперед, но успела услышать, как Бенито шепчет Долорес:
— Иди, иди, не оглядывайся, а то хозяин рассердится и отправит тебя обратно. Я загляну к тебе попозже…
Долорес торопливо семенила следом, а Соня не могла понять, почему она вдруг почувствовала некое стеснение в спине. Быстро оглянулась и увидела мрачный взгляд кормилицы, которым та смотрела на нее.
— У тебя ничего не болит, Долорес? — спросила Соня, пытаясь справиться с собственным замешательством.
— Я здорова, госпожа, не беспокойтесь!
Соня отвернулась, но чувство неуютности от присутствия Долорес за ее спиной так и не прошло.
Мари прекрасно справилась с делами и вымыла комнату так, что она засверкала чистотой.
Наверное, ей помогала Анхела, решила Соня. От самой княжны помощи‑то и не было. Пока ее служанка работала, Соня попивала вино в мастерской художника.
Теперь Мари стояла на лестнице и вешала портьеры, собранные, кажется, на живую нитку.
— Как, нравится тебе комната? — спросила Соня кормилицу.
— Я здесь буду жить?
Долорес робко ступила в комнату, в которой стояла пока только маленькая кроватка с Николо. Но почти тут же в комнату вошли слуги Пабло Риччи, и опять с кроватью. Можно подумать, у него была целая фабрика кроватей, которая все время их выпускала, и потому они никогда не кончались.
— Сеньора прикажет что‑то еще? — вытянулся перед Соней один из слуг.
— Говори, Долорес, — поторопила она кормилицу, — что еще нужно в этой комнате для того, чтобы ты жила здесь с малышами?
Молодая женщина сунула руку в узелок, который несла с собой, неловко придерживая сверток со своим ребенком, и вынула из него небольшое деревянное распятие.
— Вот, — тихо сказала она, — пусть прибьют его у изголовья кровати.
Глава семнадцатая
Соня оказалась права: Жан против Разумовского не устоял. Кажется, тот слишком быстро набирал прежние силы, несмотря на то что целых шесть месяцев жил впроголодь и был изнурен каторжной работой.
Леонид легко взял пьяного Жана на руки и отнес в его комнату, сказав ей излишне громко:
— Слабоват французик. Супротив нашего брата им не сдюжить. — Вернувшись, он продолжал распинаться: — На первый взгляд‑то они, французы эти, может, и поярче будут, поэффектнее. И к ручке наклоняются изящнее, и слова говорят красивые… Рыцари, одним словом. Те, о ком женщины, их же романов начитавшись, грезят в своих девичьих опочивальнях. А выйди с нашим один на один…
— Ну и чем ты хвастаешься? — рассердилась Соня. — Великое дело — уметь пить. Жан не может похвалиться твоей стойкостью против вина, а чем можешь похвалиться ты, кроме того, что перепил его? Он, например, хороший врач…
— Ты‑то откуда знаешь? Он лечил тебя или рассказывал тебе всякие истории о своих выдающихся способностях?
— Каковой ты находишь внешность моей служанки? — вдруг спросила его Соня, как показалось Разумовскому, не к месту.
— Девица как девица. Личико, может, и не очень, а фигурка вполне…
— То есть ею можно увлечься?
— Если ты обо мне, то напрасно подозревать меня в том, в чем не виновен.
— Я не это имею в виду, — с досадой проговорила Соня, отмечая про себя, что все мысли Леонида направлены только на него самого и о нем самом. — Но видел бы ты ее прежде. На бедную девочку никто не мог смотреть без содрогания. Ее другой сделал именно Жан. Своими волшебными руками…
— Хорошо, хорошо, Бог с ним, с этим лягушатником!
— Почему ты его так называешь?
— А ты не знаешь? Они же лягушек едят.
— Но при мне никогда… Жан ничего такого не говорил…
Леонид расхохотался, а Соня спохватилась. Опять он ее разыграл. Вон как веселится. Неужели ей не все равно, что ест Шастейль? Брат Николай рассказывал, что у них один офицер, попав куда‑то на Восток, ел печеную змею. А это небось похуже лягушек будет.
— Не наши они люди, Сонюшка! И мы им чужие. В Испании вообще жить православным опасно. Здесь до сих пор инквизиция в силе. Не посмотрят и на то, что мы иностранцы…
— Ты хочешь вернуться в Россию?
Разумовский помрачнел:
— И в Россию мне нельзя. Ты правильно сделала, что уехала… Небось тайком?
— Тайком, — согласилась Соня.
— Неужто Мария Владиславовна не углядела?
— Маменька померла, — сказала Соня и тяжело вздохнула, — а братец Николаша мне мужа нашел.
— Мужа? Ты имеешь в виду этого своего Потемкина?
Он помрачнел.
— Отнюдь. Потемкина он не знал, тот ведь больше по заграницам жил, деликатными делами занимался, служа таким образом престолу и отечеству. Нет, Коля нашел мне нашего, петербургского… Генерал‑аншефа Старовойтова.
Леонид, слушавший ее внимательно, от удивления свел брови к переносице:
— Погоди, какого Старовойтова? Ты имеешь в виду… Ну да, тот, о ком я думаю, и есть генерал‑аншеф. Если какой другой, я бы знал. Вряд ли за год многое в рядах генералов изменилось. Тем более однофамильцев… Он еще жив?
— Жив, легко тебе смеяться!
— А если и жив, так ведь все равно одной ногой в могиле. Не то вторую, не то третью жену схоронил, и опять на сладкое потянуло. Беззубого…
— Любой из нас в старости не Аполлон, — с сердцем заметила Соня.
Военные, решила она про себя, чуткостью не отличаются. Леонид даже не понимает, что неудачно выбрал предмет для шуток. Вон как доволен, что поставил ее в неловкое положение! Можно подумать, предполагаемым замужеством со Старовойтовым она хвастает.
— А ты, значит, не захотела?
— Ты бы на моем месте захотел?
— Знаешь, мне трудновато представить себя девушкой! Да еще маменькиной дочкой, а не какой‑нибудь там… бунтаркой.
— Я столько лет была послушной сестрой и дочерью, что пора было и ослушаться.
