Александр Дюма - Амори
Если вы доверяете, дядя, и считаете меня достойной хранительницей нашего прошлого, если моя молодость и неопытность не вызывает у вас сомнений, позвольте мне так устроить свою жизнь.
— Пусть будет так, как ты хочешь, Антуанетта, — мягко заговорил господин д'Авриньи. — Твое решение тронуло меня, и я его одобряю. Храни этот дом. Отныне он твой. Наши старые слуги любят тебя.
Миссис Браун поможет тебе. Впрочем, вы с Мадлен при помощи гувернантки прекрасно управлялись в доме!
Каждые три месяца ты будешь получать необходимую сумму денег; если тебе потребуется совет, ты знаешь, что каждый месяц один день моей жизни принадлежит тебе! Кроме того, один из моих старых друзей, по моей просьбе, будет тебе опекуном и советчиком и сейчас, и позже, когда я умру.
Что ты думаешь о графе де Менжи? Он очень добр, а его супруга — очень достойная и жизнерадостная дама и очень любит тебя. Я не говорю тебе об их сыне, так как мы отложили этот вопрос. Впрочем, сейчас он за границей.
— Дядя, какими бы ни были те, кого вы назовете…
— Ты что-то имеешь против графа де Менжи и его супруги?
— Нет, нет, дядя. Видит Бог, что после вас это единственные посторонние люди, которых я люблю и уважаю.
— Итак, Антуанетта, решено, — заговорил господин д'Авриньи. — граф и графиня будут твоими наставниками и советчиками. Так что твою жизнь, Антуанетта, мы на некоторое время организовали.
Теперь Антуанетта подняла голову и стала ожидать слов Амори с тем же волнением, какое минуту назад испытывал он сам.
— Дорогой опекун, — сказал твердо Амори, — в равном горе люди ведут себя по-разному, в зависимости от их характера.
Вы хотите жить у могилы Мадлен.
Антуанетта хочет быть рядом с комнатой, полной воспоминаний о ней.
Мадлен живет в моем сердце, мне безразлично, где я нахожусь. Она всюду со мной, ее могила — в моей душе.
Я хочу, чтобы холодный и насмешливый свет не касался моего горя. Праздность салонов, внимание любопытствующих меня пугают.
Как вы, Антуанетта, и вы, добрый опекун, я хочу остаться один; каждый из нас будет хранить в душе образ Мадлен, даже если мы будем в тысяче километров друг от друга.
— Итак, вы отправляетесь в путешествие? — спросил старик.
— Я хочу остаться наедине с моей болью, чтобы никто не имел права прийти со словами утешения. Я хочу сосредоточиться на своем горе и, поскольку ничто меня не удерживает в Париже, где я не смогу видеть вас, я хочу уехать из Парижа и даже из Франции.
Я хочу уехать в страну, где все вокруг будет чужим, где посторонний собеседник не сможет отвлечь меня от моих мыслей.
— Какое же место ссылки вы избрали, Амори? — спросила Антуанетта с интересом, смешанным с печалью. — Италию?
— Италию?! Куда я собирался ехать вместе с ней! — воскликнул молодой человек, выйдя из состояния наигранного спокойствия. — Нет, это невозможно. Италия с ее ярким солнцем, лазурным морем, ароматом цветов, с ее песнями и танцами, покажется мне насмешкой над моей болью. Боже, стоит мне только подумать, что в этот час мы должны были быть в Ницце, стоит только подумать…
И, заломив руки, он зарыдал.
Господин д'Авриньи встал и положил руку ему на плечо.
— Амори, — сказал он, — будьте мужчиной.
— Амори, брат мой, — позвала Антуанетта, протягивая к нему руку.
Но сердцу, переполненному чувствами, следовало излиться.
При большом горе часто бывает, что спокойствие обманчиво, слезы накапливаются, и наступает момент, когда они разрушают преграду, поставленную волей, и текут ручьем.
Старик и девушка молча смотрели на него, не мешая.
Наконец рыдания стихли, нервные всхлипывания прекратились, слезы тихо катились по щекам Амори, и он сказал, пытаясь улыбнуться:
— Извините за то, что к вашему горю я добавляю свое, но если бы вы знали, как мне тяжело.
Господин д'Авриньи тоже улыбнулся.
Антуанетта прошептала: — «Бедный Амори!»
— Вы видите, я уже успокоился, — продолжал Амори, — я вам говорил, что Италия с ее пылающим солнцем мне не подходит. Мне нужны туманы и тень, северная зима; унылая и печальная, как я, природа: Голландия с ее болотами, Рейн с его развалинами, Германия с ее туманами. Сегодня вечером, если вы разрешите, дорогой отец, я уеду в Амстердам. Затем я поеду в Гаагу, Кельн и Гейдельберг.
Пока Амори произносил это горьким и отрывистым тоном, Антуанетта неотрывно смотрела на него.
А господин д'Авриньи, увидев, что приступ горя прошел, сел на свое место и погрузился в собственные мысли, едва слушая Амори и думая о чем-то своем.
Однако, когда голос его воспитанника умолк, он провел рукой по лицу, как бы отгоняя облако, отделяющее его от внешнего мира, и сказал:
— Итак, решено. Вы, Амори, едете в Германию, куда Мадлен последует за вами в вашем сердце. Ты, Антуанетта, остаешься здесь, где она жила. Я же отправляюсь в Виль-Давре, где она покоится.
Мне нужно остаться в Париже еще на несколько часов, чтобы написать графу де Менжи и сделать последние распоряжения.
Если вы хотите, дети мои, в пять часов мы соберемся, как бывало, за столом и затем расстанемся без всякого промедления.
— До вечера, — сказал Амори.
— До вечера, — сказала Антуанетта.
XXXVI
Амори подписал паспорт, получил у банкира чеки и деньги, приказал, чтобы его походная коляска, запряженная почтовыми лошадьми, в половине седьмого ждала его во дворе господина д'Авриньи, и провел в мелких, но необходимых заботах остаток дня.
На встречу он пришел без опоздания.
Садясь за стол, каждый посмотрел на стул, который прежде занимала Мадлен. В этот ужасный момент взгляды отца, сестры и возлюбленного встретились.
Амори почувствовал, что он сейчас вновь зарыдает. Он встал, быстро вышел из столовой, прошел через гостиную и спустился в сад.
Через десять минут господин д'Авриньи сказал:
— Антуанетта, сходи за братом.
Она встала и спустилась в сад. Она нашла молодого человека под аркой из лилий, жимолости и розовых кустов. Ни одного цветка не было на ветвях, словно растения тоже надели траур. Он сидел на скамье, на которой он поцеловал Мадлен, и это убило ее.
Одну руку он запустил в волосы, другой он держал платок и кусал его.
— Амори, — сказала девушка, протягивая ему руку, — вы причиняете боль нам с дядей.
Ни слова не говоря, Амори встал и, как послушный ребенок, последовал за Антуанеттой в столовую.
Они вновь сели за стол, но Амори отказался съесть что-либо. Господин д'Авриньи настаивал, чтобы он хотя бы выпил бульон, но Амори сказал, что это невозможно.
Господин д'Авриньи, с видимым усилием вышедший из своей задумчивости, вновь погрузился в нее.
