Дафна дю Морье - Французов ручей
Она открыла дверь – голоса в столовой сделались слышней. Она различала напыщенный бас Годолфина, хриплое, раздраженное покашливание Филипа Рэшли, мягкие, вкрадчивые интонации Рокингема. Прежде чем спуститься в столовую, она прошла по коридору и заглянула в детскую, поцеловала спящих малышей, раздернула шторы на окнах, впуская в комнату прохладный ветерок, и, снова подойдя к лестнице, собралась уже сойти вниз, как вдруг услышала за спиной осторожные, неуверенные шаги, словно кто-то брел на ощупь в темноте.
– Кто там? – вполголоса окликнула она.
Никто не отозвался. Она замерла, охваченная внезапным испугом. Снизу по-прежнему доносились громкие голоса гостей. Прошло несколько секунд, затем сбоку опять зашаркали шаги, послышался чей-то тихий шепот и слабый вздох.
Она принесла из детской свечу и, высоко подняв ее над головой, стала всматриваться в темноту, откуда долетали странные звуки. Свеча озарила длинный коридор и полусогнутую фигуру, привалившуюся к стене. Дона узнала Уильяма. Лицо его было бледно как мел, одна рука бессильно повисла вдоль туловища. Дона подбежала к нему и опустилась рядом на колени. Он с трудом поднял руку и отстранил ее.
– Осторожно, миледи, – проговорил он, и губы его сжались от боли, – вы испачкаете платье. Я весь в крови.
– Уильям! – воскликнула она. – Что с тобой? Ты ранен?
Он покачал головой, сжимая правое плечо.
– Ничего страшного, миледи, – проговорил он. – Так, небольшая царапина… Жаль только, что это случилось именно сейчас.
И тут же закрыл глаза, ослабев от боли. Дона поняла, что он лжет.
– Как это произошло? – спросила она.
– Я возвращался через лес, миледи, – ответил он, – и наткнулся на дозорного. Он набросился на меня, я стал вырываться, и он ранил меня шпагой.
– Идем ко мне в комнату, я промою и перевяжу твою рану, – прошептала она.
Он уже не протестовал и молча позволил ей довести себя до спальни. Она заперла дверь на засов и уложила его на свою кровать. Затем принесла воду и полотенце и, как могла, промыла и перевязала его плечо. Когда все было кончено, он открыл глаза и чуть слышно произнес:
– Вы слишком добры ко мне, миледи.
– Тише, тише, – сказала она, – не разговаривай. Тебе сейчас нужно отдыхать.
Лицо его было по-прежнему смертельно бледно, и Дона вдруг почувствовала тревогу: она не знала, насколько серьезна его рана и что еще полагается делать в таких случаях. Он, очевидно, догадался о ее волнении, потому что поднял голову и проговорил:
– Не беспокойтесь, миледи, все будет в порядке. Самое главное – я выполнил ваше поручение. Я был на "Ла Муэтт" и виделся с капитаном.
– Ты передал ему? – воскликнула она. – Ты передал, что Юстик, Годолфин и остальные собираются сегодня у нас?
– Да, миледи, я все ему передал, но он только улыбнулся в ответ своей непонятной улыбкой и произнес: "Скажи своей хозяйке, что ``Ла Муэтт'' сумеет постоять за себя, хотя на борту по-прежнему не хватает юнги".
Едва он договорил, как в коридоре послышались шаги и в дверь постучали.
– Да? – откликнулась Дона.
Голос молоденькой служанки произнес:
– Сэр Гарри просил передать, ваша светлость, что гости уже собрались.
– Пусть начинают без меня, – ответила Дона. – Я буду через минуту. – – Потом наклонилась к Уильяму и шепнула:
– А корабль? Что с кораблем? Они успеют вывести его в море?
Но взгляд его внезапно затуманился, глаза закрылись, и он потерял сознание.
Накрыв его одеялом, она подошла к умывальнику и, едва ли понимая, что делает, смыла кровь с рук. Затем взглянула на себя в зеркало и, увидев, что щеки ее тоже побледнели, как и у него, дрожащими пальцами нанесла на скулы румяна. Оставив его лежать в беспамятстве на кровати, она вышла из комнаты и двинулась в столовую. Как только она появилась в дверях, стулья дружно задвигались по каменному полу – гости встали, приветствуя хозяйку.
Ослепительно улыбаясь, она гордо прошествовала на свое место, не различая ничего вокруг ни блеска свечей, ни длинного стола, уставленного всевозможной снедью, ни Годолфина в фиолетовом камзоле, ни Рэшли в пегом парике, ни Юстика, опирающегося на шпагу, ни остальных гостей, склоняющихся при ее приближении, – мысли ее были далеко, она думала о человеке, который стоял сейчас на палубе корабля и, глядя на начавшийся отлив, посылал ей последний, прощальный привет.
Глава 18
Впервые за долгие годы обеденный зал Нэврона снова принимал гостей.
Яркий свет свечей заливал фигуры приглашенных, расположившихся по шесть в ряд с обеих сторон длинного стола, уставленного серебром, тарелками с каймой из роз и высокими вазами, до краев наполненными фруктами. Во главе стола восседал хозяин – голубоглазый, розовощекий, в съехавшем набок парике, слишком громко хохочущий и слишком охотно откликающийся на любую произнесенную гостями шутку. Напротив него расположилась хозяйка – холодная и невозмутимая. Она едва притрагивалась к блюдам, которые подносил ей слуга, все свое внимание сосредоточив на соседях, как будто оба они – и тот, что сидел справа, и тот, что сидел слева, – были для нее самыми важными и интересными людьми на свете и только им она хотела бы посвятить сегодняшний вечер, а если они пожелают, то и все последующие вечера. "Черт побери, – думал Гарри Сент-Колам, пиная возившихся под столом собак, – никогда еще Дона не кокетничала так отчаянно, никогда еще глаза ее не сияли так призывно. Если это результат все той же проклятой болезни, остается только пожалеть здешних молодцов". "Черт побери, – думал Рокингем, наблюдая за ней через стол, – никогда еще Дона не была так прелестна. Хотел бы я знать, какие мысли бродят сейчас в ее голове и что она делала сегодня в лесу в семь утра, вместо того чтобы спокойно спать в своей кровати?"
"Так вот она какая, – думали остальные гости, сидящие за столом, – знаменитая леди Сент-Колам, о которой болтают все кому не лень! Леди Сент-Колам, пирующая в лондонских кабаках бок о бок с городскими шлюхами, разъезжающая в мужском наряде по большим дорогам и, если верить слухам, не отказывающая ни одному сент-джеймскому волоките, не говоря уже о короле".
Неудивительно, что поначалу гости держались скованно и неловко. И только когда она заговорила с ними, когда начала расспрашивать – этого – о доме и о семье, того – о любимых занятиях и увлечениях, – для каждого находя улыбку и приветливое слово, каждому давая понять, что любой его жест, любая мельком оброненная фраза исполнены глубокого значения и смысла и лишь она, Дона Сент-Колам, способна по достоинству оценить их, – только тогда они наконец смягчились, расслабились и послали к черту все эти глупые сплетни, придуманные, как рассуждал юный Пенроуз из Трегони, какими-нибудь завистливыми бабами, решившими оклеветать эту удивительную, несравненную женщину, которая может составить счастье для любого мужчины и которую, думал Юстик, следовало беречь как зеницу ока и держать под тремя замками. То же думал и Тремейн из Пробуса, и рыжеволосый Карнтик, владевший чуть ли не всем западным побережьем. Первый – единственный из всех присутствующих – не имел ни жены, ни любовницы и сейчас молча, с угрюмым восторгом пожирал Дону глазами. Второй, чья жена была лет на десять старше его, встретившись с ней взглядом, уже прикидывал, как бы застать ее наедине где-нибудь в укромном местечке. Даже Годолфин, чванный, надутый Годолфин со своими выпученными глазами и бесформенным носом, скрепя сердце признал, что жена у Гарри не лишена обаяния, хотя есть в ней все-таки что-то настораживающее, что-то такое, от чего серьезному человеку делается не по себе, – то ли этот взгляд, прямой и дерзкий, то ли странное, упрямое выражение лица… Нет, не хотелось бы ему, чтобы у Люси была такая подруга. Зато Филип Рэшли, грубый, замкнутый и совершенно не умеющий вести себя с женщинами, вдруг разговорился и рассказал ей о детстве и о любезной матушке, умершей, когда ему не исполнилось еще и десяти лет.
