Тереза Вейр - Вся ночь впереди
Остин наконец заговорил. На удивление довольно гладко – разве что чуть медленнее, чем обычно, и с более длинными паузами между словами.
– Где… машина?
Должно быть, он видел, как Марк высаживал ее из своего красного автомобиля.
– Машина?..
Молли провела кончиком языка по пересохшим вдруг губам. Неожиданно она поняла, что, собираясь заговорить с мужем, испытывает точно такую же панику, которую испытывала в прежние годы, когда муж на нее злился или просто находился в дурном расположении духа. Это открытие до такой степени ее поразило, что она почувствовала к себе презрение.
– У Марка.
Надеясь, что он не обратил внимание на легкую дрожь в ее голосе, Молли пустилась в объяснения:
– У меня в моторе что-то стало постукивать, ну, я и решила отогнать машину Марку. Он обещал посмотреть, что там не так.
Ее голос звучал виновато, и она ничего не могла с этим поделать.
– Как… как это мило. С… его стороны.
Способность Остина подпускать в голос сарказм нисколько от удара не пострадала. Его последние слова были им просто напитаны.
Установилось тягостное молчание. В комнате витало исходившее от Молли чувство вины и копился гнев, который излучал Остин.
У Молли дрожали ноги. Она поняла, что ей лучше присесть.
Чтобы нарушить затянувшееся молчание, Молли прибегла к испытанному средству – заговорила на бытовые темы:
– Что бы ты хотел на ужин? Может, рыбки? Правда, два дня назад мы уже ели рыбу, но ее проще всего приготовить. Думаю, ты умираешь от голода.
Слова, слова, слова… Никого-то этими пустыми словами не обманешь.
Остин продолжал хранить молчание и лишь буравил ее взглядом.
Молли решила, что игры в гляделки с нее достаточно и собралась уходить. Когда она подошла к двери, Остин неожиданно поднял руку.
В руке он держал письмо.
Письмо Шона.
В кино существует такой прием, когда изображение на экране расплывается, вызывая повышенное внимание зрителей к той его части, которая остается в фокусе.
Так вот, перед глазами у Молли все стало расплываться, только лицо Остина почему-то осталось в фокусе.
У него было дьявольски злое, с воинственно выдвинутым вперед подбородком лицо.
Казалось, оно было высечено из камня.
Всего несколько дней назад она думала, что нашла способ с ним ладить, сохраняя собственную самостоятельность. И вот вам пожалуйста – один его гневный взгляд, и все ее попытки доказать, что она существо независимое и самодостаточное, пошли прахом.
Молли бросилась на Остина, стремясь завладеть письмом, но ей этого сделать не удалось. Он смял письмо в комок и зажал в кулаке.
– Зачем оно тебе? – спросила Молли, поняв, что Остин письма ей не отдаст.
– Я бу-ду его чи-тать. На-до же мне прак-ти-ко-вать-ся в чте-ни-и, – очень медленно, по слогам произнес Остин.
– Это не тебе прислано. Ты не имеешь права.
Остин с минуту молчал, давая понять, что ответа на эту реплику не будет, а потом с прежним сарказмом стал пересказывать содержание письма.
– Дорогая… Молли. Пляж далеко уже не тот, что прежде. И неудиви… – произнести это слово с разбега Остину не удалось, и он начал выговаривать его с самого начала: – И н-неудивительно. Исчезло его главное украшение – ты…
«Боже, – подумала Молли, – он его выучил наизусть. Какой ужас!»
– …в холодильнике охлаждается вино… Мое чувство к тебе… растет день ото дня…. Шон.
Закончив, Остин откинулся на спинку стула.
– Великолепно.
Еще вчера Молли была полна уверенности в своих силах и чувствовала себя самостоятельной, независимой женщиной. Как, спрашивается, удалось Остину разрушить этот ее новый имидж, не приложив для этого почти никаких усилий?
Частично она винила в этом себя. Позволив Марку довезти ее до дома, она разозлила Остина. И потом: ей не следовало прятать письмо Шона там, где Остину не составляло труда его найти. Но, честно говоря, Молли думала, что Остину на такого рода послания наплевать. Скорее всего, так оно и было, просто здесь была замешана его гордость. Остин все еще рассматривал Молли как свою собственность – и в этом-то было все дело.
Внутри у нее клокотала злоба, причудливо переплетаясь с терзавшим ее страхом.
– Ты не имел никакого права читать мое письмо! Что же касается ужина… – тут она замолчала, подыскивая нужные слова, которые могли бы больнее уязвить Остина, – то изволь готовить его себе сам!
Молли, которую собственная вспышка ярости привела в ужас, не стала дожидаться ответной реакции Остина. Повернувшись на каблуках, она выбежала из кабинета, промчалась через кухню и гостиную и, взлетев на второй этаж, ворвалась к себе в спальню.
Вытащив из шкафа свой старый чемодан и швырнув его на кровать, она принялась в беспорядке запихивать в него вещи.
Вернувшись сюда, она совершила ошибку. Ну почему, почему она не осталась во Флориде?
Надо немедленно покинуть этот дом. Да, но куда она поедет? К Эми? Невозможно. Как она объяснит дочери свой поспешный отъезд? Скорее всего, Эми ее не поймет и примет сторону отца.
Остается Марк. Но его наверняка сейчас нет дома. К тому же ее автомобиль у него, так что вещи перевезти не на чем.
В этом мире все сложно, абсолютно все!
Молли уже заканчивала паковать чемодан, когда в дверном проеме возник Остин.
Он не появлялся наверху со дня своей болезни, и Молли радовалась этому. Зная, что их разделяет лестничный пролет, она чувствовала себя в безопасности.
Ей сразу бросилось в глаза, что самообладание и умение держать себя в руках, которые он демонстрировал ей в кабинете, исчезли, словно их и не было. Теперь его глаза сверкали, рот судорожно кривился, а руки то разжимались, то снова сжимались в кулаки.
Молли испуганно попятилась, повторяя, как заклинание:
– Убирайся отсюда! Уходи! Оставь меня в покое!
– Это… мой дом. Моя… комната.
– Что тебе нужно?
Остин медленно двинулся в ее сторону. Молли заметила, что передвигался он без помощи трости.
– Мне? – Он остановился от нее на расстоянии вытянутой руки. – Мне… нужен секс. Я хочу секса…
Этого Молли никак не ожидала. Остин ничем не выказывал к ней своего интереса, как к женщине. Даже после встречи с доктором Фишером, который разрешил им заниматься сексом и снабдил их обоих презервативами.
– Я думала, тебе это не…. – начала было Молли и запнулась, окончательно смутившись.
После инсульта лицевые мышцы Остина потеряли былую подвижность и мимика у него изменилась. Теперь, когда он улыбался, улыбка у него получалась несколько кривой и придавала его лицу зловещее, какое-то дьявольское выражение. Изобразив на губах эту дьявольскую улыбку, Остин спросил:
