Анастасия Дробина - Грешные сестры
Катерина шла не останавливаясь. Но, когда Васька снова накинул на ее плечи свой кожух, она больше не сбросила его. Васька вздохнул, ухмыльнулся каким-то своим мыслям и пошел позади Катерины по ее узким маленьким следам, которые тут же засыпал легкий, чуть заметный снег.
Глава 7
Анна. Неизбежное
В марте Москва еще стояла заваленная снегом. Серебристые сугробы высились вдоль главных улиц, гладь Москвы-реки была мертвенно-белой, перерезанной лишь следами от полозьев саней, снег синел в палисадниках, облеплял ветви деревьев. И только удлинившиеся, ясные дни, чуть ощущаемое солнечное тепло в полдень, ставший немного громче и беспокойнее птичий гомон на деревьях напоминали о том, что близится весна.
Утром на Антонину-заступницу, 15 марта, Анна Грешнева проснулась от звонких ударов капель о подоконник. Было уже довольно поздно, по полу скакали солнечные зайчики; хризантемы, принесенные вчера Петром, к радости Анны, не завяли и не почернели от холода и весело пушились в синей хрустальной вазе. Рядом с вазой, на столе, лежали бриллиантовые серьги и браслет – тоже вчерашний подарок; небрежно брошенное на стул платье блестело в солнечном свете алыми атласными изломами. На подоконнике лежали два распечатанных письма, и, сев на постели, Анна первым делом потянулась к ним.
Оба письма были получены вчера, их принесли за несколько минут до отъезда Анны в театр. Первое было от Софьи – на десяти листах, местами сбрызнутое слезами. Сестра сообщала, что находится в Ярославле, принята в труппу тамошнего театра, и заверяла, что теперь никакого беспокойства быть не должно: она на должности, играет крошечные роли, Марфа берет заказы в белошвейной мастерской, и они прекрасно сами себя содержат. В конце прилагался адрес и многократные мольбы писать почаще. Едва дочитав и напрочь забыв о поездке в театр, Анна тут же кинулась к письменному прибору с намерением немедленно ответить сестре, но второе письмо, подхваченное сквозняком от взметнувшегося платья, взлетело со стола в воздух и опустилось на пол под ноги Анны. Распечатав, она страшно побледнела, сказала: «Господи милосердный…» – и неловко опустилась обратно в кресло. Это было не письмо: скорее, записка, наспех набросанная на серой, измятой почтовой бумаге: «Я жива и здорова, уехала из Москвы. Прости меня. Не ищи. Когда смогу, напишу сама. Катерина».
Ахичевский, заехавший за любовницей получасом позднее, застал ее тихо плачущей в кресле, без прически, без наряда и без всякого расположения куда-либо ехать. Сначала он обеспокоился было, но, узнав о причине горя, рассердился, заявил, что письма – повод для радости, а не для глупейшей истерики, и довольно резким тоном приказал Анне собираться. Она не стала спорить, хотя никакого настроения для театра у нее не было. Но Петр в последнее время часто был недоволен ее поведением, и Анна понимала, что у него для этого имеются все основания. То, что произошло в ее семье: гибель брата, пожар в доме, исчезновение сначала Софьи, а потом и Катерины (Анна до сих пор вздрагивала, вспоминая рождественский скандал в Мартыновском приюте, прогремевший на всю Москву), – никак не настраивало ее на безмятежный лад. Все реже ей хотелось выезжать куда-либо с Петром, театр нагонял скуку, от ресторанной музыки начиналась мигрень, шумные сборища друзей Петра в доме, которые он так любил, доводили Анну до приступов черной тоски. В полном отчаянии она понимала, что делает все не так, что своим постоянным унынием раздражает Петра, обожавшего шумное веселье, многолюдное общество, цыган, оперетту, рестораны и балы. Анна же и прежде недолюбливала такое провождение времени, а сейчас ей было еще тяжелее. Но, понимая, что испытывать терпение любовника до бесконечности рискованно, она скрепя сердце надевала нарядные платья, украшения, которые Петр дарил ей, накидывала меха и ехала. А наутро просыпалась со страшной головной болью и понимала, что почти ничего не помнит из вчерашнего вечера, – при том, что пила очень мало или вовсе ничего. Тяжелые мысли о сестрах, о Грешневке, о том, как теперь пойдет их жизнь, не оставляли ее, и веселая музыка, возбужденные, радостные лица, танцы, в которых ее кружили случайные кавалеры, сливались в одну сияющую, слепящую и изрядно надоевшую полосу. Анна уже видела последствия своего поведения: Петр все чаще был резок с ней; замечая ее слезы или даже следы от них, начинал говорить колкости или вовсе уходил из дома. Впрочем, через несколько дней возвращался, просил прощения, уверял, что не тиран и не восточный владыка и все может понять, и дарил такие невероятные бриллианты, что Анна всерьез забеспокоилась: не собирается ли он уйти к другой. Глядя на себя в зеркало, она понимала, что, несмотря на все слезы и волнения, она по-прежнему хороша собой. Анне Грешневой шел двадцать третий год, седые волоски, изредка появляющиеся в ее темно-каштановых волосах, подвергались безжалостному вырыванию, но в зеленоватых, холодных глазах никогда не появлялось улыбки, и Анна знала: именно это старит более всего. Знала – и ничего не могла поделать.
Скрипнула дверь, вбежала горничная.
– Даша, что ты так носишься? – удивленно спросила Анна, поворачиваясь в кресле. – Пожар, что ли, начался?
– Какое там, барыня! – всплеснула горничная руками. – Гости к вам!
– В такой час? – поразилась Анна. – Кто?
– Княжна Александра Лезвицкая.
– Кто-о?!
– Княжна Александра Лезвицкая! – растерянно повторила горничная. – Я уж их предупредила, что у вас и день неприемный, и не вставши еще после вчерашнего, а они говорят, что подождут сколько потребуется. Говорят, что очень важный разговор имеется.
– Господи… Но мы даже не представлены… – пробормотала Анна, машинально протягивая руку за платьем. – Что же это… Может, насчет Кати? Да ведь уже два месяца прошло…
– Не могу знать-с. – Горничная ловко выхватила платье из рук Анны. – Барыня, это ведь не годится, это вечернее, плечи голые, да еще вином, прости господи, пахнет…
– Да-да, ты права, – очнулась Анна. – Неси барежевое. И умываться, да живее, ради бога!
Горничная умчалась; Анна, торопливо взбивая руками волосы, кинулась к зеркалу.
Через полчаса она, умытая, тщательно причесанная, одетая в серое, очень скромное барежевое платье без кружев и украшений, входила в собственную гостиную, дрожа от волнения. С княжной Лезвицкой Анна знакома, разумеется, не была, как не была знакома со всем высшим светом, где ее, по понятным причинам, не могли принимать, несмотря на титул. О княжне Анна знала лишь то, что она была дочерью княгини Натальи Романовны, двоюродной тетки Петра, которая покровительствовала тому самому приюту, откуда на Рождество сбежала Катерина. Она знала, что после этого побега и связанной с ним кражи Петр, протежировавший Катерине, имел очень неприятный разговор с теткой, но Анне он рассказывал об этой беседе со смехом, как о досадной нелепице, и поведение Катерины его скорее позабавило – если не восхитило. Как бы то ни было, после этой истории прошло более двух месяцев, и Анна не могла понять, что может быть нужно от нее княжне?
