Виктория Холт - Тайна поместья
— Я никому не расскажу о нем, — пообещала я.
Она подошла к шкафу и вынула оттуда канву с вышитой на ней картиной. Когда она ее развернула, я увидела на ней южный фасад дома, перед которым на камнях лежало мертвое тело Габриэля. Все было изображено так детально и реалистично, что у меня к горлу подступила тошнота. Рядом с Габриэлем лежало что-то еще — это было застывшее в неживой позе тельце моей собаки. Мне стало не по себе, и я, должно быть, вскрикнула от неожиданности, потому что Сара усмехнулась. Ужас, который я испытывала, глядя на ее творение, был для нее лучшей похвалой.
— Все выглядит так по-настоящему… — запинаясь, сказала я.
— Уж конечно… Я ведь видела, как он лежал там, на камнях. Я была внизу еще до того, как они пришли и забрали его. И я сказала себе тогда: это и будет моей следующей картиной.
— А Пятница? Вы его тоже видели?
У нее вдруг стал такой вид, как будто она пытается что-то вспомнить.
— Он был очень преданным псом, — наконец сказала она. — За это он и погиб.
— Так вы видели его мертвым или нет?
Она снова надула губы и обиженно произнесла:
— Но вот же он — на картине.
— Но он здесь лежит рядом с Габриэлем. На самом же деле его там не было.
— Не было? Они просто его унесли.
— Кто его унес?
— Кто его унес? — повторила она мой вопрос, как будто ждала ответа от меня.
— Вы же знаете, кто, правда ведь, тетя Сара?
— Я-то знаю, — сказала она беспечным тоном. — И ты тоже знаешь.
— Если бы я знала! Ну, пожалуйста, скажите мне, тетя Сара. Для меня это так важно!
— Я не помню.
— Вы так много всего помните. Вы не могли забыть такую важную вещь.
Вдруг она просияла и сказала:
— Я знаю, кто, Кэтрин. Это был монах.
Глядя на нее было ясно, что она не разыгрывает меня и не притворяется. Если бы она действительно что-то еще знала, она бы мне сказала. Просто она как бы существовала в двух разных мирах одновременно — в реальном и в воображаемом. Эти два мира постоянно смешивались в ее сознании, и она временами переставала их различать. Обитатели дома явно недооценивали ее, считая, что при ней можно говорить что угодно, так как она все равно не поймет. На самом деле у этой женщины память цепкая, как клюв галки, хватающей блестящие предметы и уносящей их в свое гнездо, чтобы припрятать.
Я снова обратилась к гобелену и теперь, когда первое потрясение от вида трупов Габриэля и Пятницы прошло, я заметила, что только часть канвы была покрыта вышивкой, а остальное пространство было пусто.
Сара словно прочитала мои мысли.
— Это место для тебя, — сказала она торжественным тоном прорицательницы, которой известно будущее.
Я ничего не ответила, и тогда она подошла ко мне вплотную и схватила меня за руку. Даже сквозь рукав платья я почувствовала, как горят ее пальцы.
— Я не могу закончить работу, — сказала она недовольным тоном. — Потому что не знаю, что с тобой делать. — Она повернула гобелен лицевой стороной к себе и пробормотала: — Ты не знаешь, я не знаю, зато монах знает… — Она вздохнула и сказала: — Ох ты, Господи, придется ждать. Такая досада! Я не могу взяться за новый гобелен, пока этот не закончен.
Она свернула вышивку и снова убрала в шкаф. Затем она подошла ко мне и пристально на меня посмотрела.
— Что-то ты неважно выглядишь, Кэтрин. Тебе лучше сесть. Ты же выдержишь, правда? Бедняжка Клер! Она вот не выдержала родов. Рождение Габриэля убило ее.
Пытаясь отделаться от того мрачного впечатления, которое произвела на меня ее картина, я сказала:
— У нее было плохое сердце, а я совершенно здорова.
Сара опять склонила голову набок и взглянула на меня с каким-то любопытством.
— Наверное, поэтому мы и подружились, — начала она.
— Почему поэтому? — спросила я.
— Мы ведь с самого начала стали друзьями. Ты мне сразу понравилась. Я подумала: «Мне нравится Кэтрин. Она меня понимает». А теперь они, наверное, скажут: «Понятно, почему они понимают друг друга».
— О чем вы говорите, тетя Сара? Почему мы с вами должны понимать друг друга лучше, чем все остальные?
— Они всегда говорят, что я впала в детство.
И тут меня вдруг впервые осенила жуткая мысль.
— А что они говорят обо мне?
Она помолчала немного и потом неожиданно сказала:
— Мне всегда нравилась галерея менестрелей.
Мне не терпелось понять, что творилось в ее замутненном сознании, и вдруг до меня дошло, что слова о галерее вовсе не были бредом и что галерея была как-то связана с открытиями, которые она сделала.
— Значит, вы были на галерее менестрелей, — сказала я поспешно, — и вы услышали чей-то разговор внизу.
Она закивала головой и затем быстро обернулась, словно боясь, что сзади кто-то стоит.
— Так вы услышали что-то обо мне?
Она снова кивнула, потом покачала головой.
— Боюсь, что в этом году у нас будет мало рождественских украшений. Это из-за Габриэля. Может быть, повесят немного остролиста и все.
Меня всю трясло от нетерпения, но я знала, что если я хочу что-нибудь от нее узнать, я ни в коем случае не должна спугнуть ее разговорчивое настроение. Она явно что-то знала, но боялась говорить, поэтому я решила сделать вид, что меня это не интересует, и сменила тему.
— Не огорчайтесь, — сказала я спокойным тоном, — зато в следующее Рождество все будет по-прежнему.
— Кто знает, что случится с нами к следующему Рождеству — со мной или… с тобой?
— Я, возможно, буду здесь, как и сейчас. Ведь если родится мальчик, все захотят, чтобы он рос здесь, не так ли?
— Но они могут у тебя его забрать, а тебя поместить в…
Я сделала вид, что не слышала последних слов, и перебила ее:
— Я не соглашусь расстаться с моим ребенком, и никто не сможет меня с ним разлучить.
— Они смогут… если доктор скажет, что так надо.
Я взяла крестильный наряд, делая вид, что рассматриваю его, но к моему ужасу у меня начали так дрожать руки, что я испугалась, что Сара это заметит.
— А что, доктор что-то такое уже сказал?
— Ну, конечно. Он говорил это Рут. Он сказал, что, может быть, придется… если тебе станет еще хуже, и что, может, это даже лучше сделать еще до рождения ребенка.
— Вы были в это время на галерее?
— Да, а они — внизу, в холле. Они меня не видели.
— И что, доктор сказал, что я больна?
— Он сказал: «Умственное расстройство». Еще он сказал, что при этом бывают галлюцинации и что такие люди делают что-то, а потом думают, что это сделал кто-то другой. Он сказал, что это разновидность мании преследования, или что-то в этом роде.
— Понятно. И он сказал, что я этим страдаю?
