Ширин Мелек - Кёсем-султан. Величественный век
Махпейкер почувствовала, как ее пробирает дрожь.
– Поскольку формально кольцо принадлежало роду Элроев – тогда ведь никто не знал про Иезавель, – его отдали опекуну малолетнего наследника, дяде покойного лорда Элроя. И тот через трое суток зарезал обоих сыновей лорда, а сам повесился. Кольцо лежало у него в кармане, возле сердца. Священник заподозрил неладное – слишком уж часто проклятое кольцо всплывало в деле – и попросил у сыщика, ведущего дело, разрешения отнести кольцо экзорцисту. Тот упирался, но потом в участок явился старый Мордехай и рассказал о том, что сделал. Старик очень гордился своей местью!
– Что с ним стало? – дрожащим голосом спросила Махпейкер.
– Его повесили, – холодно отчеканила Башар, – и поделом. Мне жаль его жену, но ни леди Элрой, ни тем более маленькие детишки не были в чем-то виноваты перед старым Мордехаем. А проклятое кольцо экзорцист с молитвой расплавил. Туда ему и дорога!
– Тут ты права, – вздохнула Махпейкер.
Она не знала, верить Башар или нет, но внезапно на ум пришли давно забытые воспоминания – родное село и жена мельника Ивася, которая внезапно начала чахнуть и сошла в могилу всего за месяц. Мельник тут же женился на другой, дочке старосты с богатым приданым, и все было бы хорошо, если бы девушки не дружили с самого детства. Новая жена Ивася начала искать правду, сходила к ворожке и по ее указке распорола подушку, а там лежали скрепленные черной нитью вороньи перья… Дать сельчанам свершить правосудие самостоятельно начальник уезда, разумеется, не мог, поэтому велел на всякий случай взять Ивася под стражу. А вот мельницу сожгли в ту же ночь.
Анастасии тогда было всего девять лет. Неудивительно, что история совершенно изгладилась у нее из памяти!
– Но если проклятые вещи существуют, – задумчиво произнесла Махпейкер, – то они ведь сами все делают со своими владельцами, правильно?
– Верно, – кивнула Башар. – Только вот сколько при этом невинных людей пострадает?
Махпейкер не ответила. В наступившей тишине девушки беспомощно глядели друг на друга и совершенно не знали, что сказать, да и вообще – нужны ли тут какие-то слова.
– Ладно, пошли спать… – одновременно произнесли они, как Доган и Картал с их двуголосой речью. Но даже не улыбнулись этому.
* * *Гонец сообщил, что султан в двух дневных переходах от Порты. Однако прибыли они только на четвертый день утром. Похоже, совсем плох был Ахмед, раз время прибытия растянулось почти вдвое. Раньше он и не заметил бы такого расстояния, примчался бы на скакуне, только пыль из-под копыт. Но уж никак не сейчас, когда даже на коня, как видно, забраться не в силах.
Эти дни для женщины тянулись и тянулись, как нескончаемые бусины на четках. Несмотря на то что город за стенами дворца жил своей обычной жизнью, весть о болезни султана просочилась и туда. Шумели о том на рыночной площади, переговаривались в многочисленных тавернах и кофейнях, шептались на невольничьем рынке. Но по большому счету жизнь продолжалась: правители живут и умирают – и лишь Благословенная Порта вечна. Но что за дело женщине до жизни за стенами? Если у нее своя жизнь и свои заботы?
Эфенди Нарбани не успокоил, сказал прямо, что надежды почти нет. Такая это страшная болезнь, а уж в походных условиях она вообще шансов не оставляет. Так что готовиться нужно к худшему, хотя он, конечно, сделает все от него зависящее, чтобы поставить султана на ноги. На все воля Аллаха, а он всего лишь его ничтожный слуга. Женщина выслушала приговор с каменным лицом (поймав себя на том, что уже готовилась к этому, пусть пока лишь мысленно) и велела ждать.
А что еще оставалось?
На второй план отошло повседневное и ежеминутное, хотя она и была вполне осведомлена относительно того, что творится вокруг. Гарем лихорадило, как и его повелителя, наложницы, особенно кадынэ, не находили себе места, и женщина вдруг остро пожалела, что Сафие-султан уже нет в живых. Она не могла держать это «женское царство» в руках так, как это без труда удавалось бабушке Сафие.
Но гарем гаремом (когда, скажите на милость, его не лихорадило?), а было и другое, гораздо более важное, – дети. Ведь после Ахмеда трон Благословенной Порты пустым не останется ни при каких обстоятельствах, и она как никто другой понимала, что это значит. Следовательно, дальнейшая судьба детей становится для нее не просто первоочередной задачей, а наиважнейшей целью. В свете всего происходящего…
Спала женщина по-прежнему плохо, и если удавалось сомкнуть глаза, то сон не приносил облегчения, – наоборот, отчего-то снилось ужасное и кошмарное. Она винила во всем свое состояние, это ожидание не пойми чего, эти поджидающие тебя закономерные перемены, что уже совсем близко, вон за той дверью, за тем поворотом, за тем переходом. И когда (на четвертое уже утро после того, как гонец принес ту страшную новость) ей сообщили, что Ахмед во дворце, что султан прибыл, женщина даже испытала облегчение: наконец-то хоть что-то прояснится, наконец-то разрешатся многие вопросы, от которых она просто не знала, куда деваться. С помощью служанок она привела себя в порядок (пусть мир катится в пропасть, но хасеки-султан обязана выглядеть красивой и желанной женщиной, ибо на том этот мир стоял и стоит) и поспешила в покои своего повелителя и господина.
И как он ее встретит? В последнее время Ахмед отстранился и от дел, и от нее, и от детей, будто пребывал в каком-то своем мире, далеком и чужом. Это, конечно, тяготило, иногда пугало, но по большей части женщина не возражала, только делала вид, что печальна и расстроена, – роль для окружающих, причем отнюдь не трудная. У ней было с кем и радоваться жизни, и кого по-настоящему любить, но тем же окружающим о том знать совсем необязательно. Под страхом смерти необязательно.
Но сейчас на карту поставлено все, поэтому в сторону условности и игры, султан ее повелитель и господин, а она – преданная ему хасеки. И точка.
В дворцовых переходах ни души, будто вымерло кругом. Кто уж отдал распоряжение, чтобы слуги на глаза не попадались, женщину занимало мало – и на том спасибо, ей уже не до таких мелочей. Однако у покоев самого султана пусто не было. Впрочем, тут присутствовали лишь те, кому по статусу положено, кто в османском государстве и правая, и левая рука султана, его глаза и уши, его верные сподвижники. Но женщине вдруг сделалось тошно от самой мысли, что и тут без политики не обошлось. Верность и преданность – на одной чаше, выгода и свой интерес – на другой.
Таков уж этот мир, и никуда от него не деться.
Ее никто не остановил, почтительно кланялись, расступались, понимали, что она сейчас единственная, кто стоит между султаном и ими, ничтожными. «Да, именно так, – подумала женщина, – я – единственная, кто может сейчас или погубить, или возвысить. Потому что великому султану уже не до вас».
