Мария Кунцевич - Чужеземка
Они тихонько проскользнули в гостиную. Роза разложила ноты, села за фортепиано и сурово смотрела на Марту, как бы призывая ее стать лицом к лицу с опасностью. Марта почувствовала, что у нее холодеют руки и ноги, а щеки пылают. И какая-то отчаянная пустота шумела в голове, предвкушение чего-то шутовского и вместе с тем героического.
— Что спеть? — спросила она дрожащим голосом.
Роза ответила, но Марта не поняла, пришлось подойти и заглянуть в ноты.
Она откашлялась, загремели аккорды…
Ich grolle nicht, und wenn das Herz auch bricht,
Ewig verlornes Lieb…
Ewig verlornes Lieb…
Первую строфу Марта услышала как бы со стороны, как чье-то признание, с которым неизвестно что делать, она упорно вглядывалась в зеркало, помня об одном «язык ближе к губам и не сжимать челюсти». И вдруг увидела лицо… Марта вздрогнула. Чьи это были глаза, полные неистовой боли, чьи ноздри, дышавшие местью? Кто лицемерно улыбался, произнося слова прощения?
Wie du auch strahlst in Diamantenpracht,
Es fällt kein Strahl in deines Herzens Nacht.
Das weiss ich längst…
У Марты похолодели щеки — лицо в зеркале побледнело. Марта поняла: боль, гнев, мнимое прощение — это были ее собственные чувства, лицо в зеркале было ее лицом — сегодня песня Шумана стала ее песней.
— Ich sah dich ja im Traum…
— Взгляд, который она бросила, мог отравить жизнь.
— Und sah die Nacht in deines Herzens Raum,
— мелодия росла, набирала силы, устремлялась ввысь.
— Und sah die Schlang, die dir am Herzen frisst…
Недоступное Розе высокое двойное «ля» прозвучало как крик мучительной радости и затем перешло в «соль», великолепное, полное молодой силы.
— Ich sah, mein Lieb, wie sehr du elend bist.
Здесь, где желание простить боролось с мстительным чувством, Марта постепенно отступала, склонялась к недоброй стороне — «фа» звучало все более мрачно… Она глубоко вздохнула:
Ich grolle nicht…
Ich grolle nicht…
И окончательно погрузилась в мрак, успокоилась на зловещем «до».
Роза сопроводила финал бурными октавами. Звенели блютнеровские струны, а Марта все еще дрожала от гнева. В темном углу гостиной началось движение. Отодвинули кресло, кто-то встал, повернул выключатель. Когда зажегся свет, Марта увидела, что отец сидит на диване и смотрит на нее из-под нависших бровей — вопросительно, Владик, с изменившимся лицом, стоял у стены. Он тоже вглядывался в Марту. С минуту все молчали. Потом Владик сказал:
— Это удивительно, как Туся становится похожа на маму… — И с принужденной улыбкой: — В самом деле, прекрасные результаты, прекрасный голос… Но не слишком ли это серьезный репертуар для такой… такой девочки? — добавил он.
Роза отошла от фортепиано.
— Нет, — ответила она. — Нет! Нету слишком серьезного репертуара для серьезного голоса!
Она подошла к Марте, обняла ее и — лицо к лицу — заглянула в глаза, пронзила горячими лучами.
— Доченька моя… Моя…
Марта вздохнула, положила голову матери на плечо. Это доставило ей неизъяснимое наслаждение — так бывает во сне, когда тело, повисшее среди холодной пустоты, опускается наконец на мягкую траву.
— Мама, моя мама… — еле вымолвила она одними губами, слабея от счастья.
В углу затрещал пол. Это Адам выходил из комнаты. Он шел ссутулившись, шаркая ногами. Роза крепко держала дочь в объятьях. На пороге Владик нервно сплетал и расплетал пальцы… Марте, глядевшей на них сквозь туман слез, оба они казались очень далекими.
16
Марта, известная в стране певица, увидев Розу в семейном окружении, бледную, с примиренной улыбкой на губах, — Марта, хотя никто не сказал ей худого слова, чувствовала лютые угрызения совести. Она знала обычную причину материнских посещений: беспокойство о карьере примадонны. По утрам дочь должна была упражняться в пении. Поэтому она чуть не с порога начала оправдываться.
Мать, однако, посмотрела на нее с удивлением.
— Моя дорогая, — вздохнула Роза, — я пришла сегодня вовсе не для того, чтобы заставлять тебя петь. Я пришла по другому делу — по своему собственному.
Эти слова испугали Марту. Как? Значит, певческие успехи дочери перестали быть для Розы ее собственным делом? Значит, появились какие-то другие дела? Правда, ежедневный жестокий контроль — как будто Марта была маленькой безвольной девочкой, вечный наказ «От сих до сих, от сих до сих, и выучить так, чтобы в следующий раз не повторять той же ошибки», мог довести до белого каления. Но сколько бы Марта ни бунтовала, ничто не доставляло ей такого удовольствия, как радость матери по поводу ее успехов.
Она прильнула к Розе, хитря, стала уверять:
— Мамусик, это не отговорки, я правда охрипла. Ну не сердись, перед сном я сделаю себе ингаляцию, компресс, полоскание — все, что хочешь…
Роза обернулась к дочери, но та не увидела в ее глазах ни единой ответной искры. Марта беспомощно оглянулась на присутствующих. Все лица — как всегда, когда дело касалось Розы, — выражали растерянность и терпеливое ожидание.
— Мамусик, а может это ты на Збышека? — рискнула она затронуть щекотливую тему, стыдливо понизив голос. — Ты знаешь, он вспыльчив, но, поверь, он тебя очень любит.
Она взяла руку матери и поцеловала. И почувствовала как в ответ мать сжимает ее руку.
— Я знаю, — кивнула Роза. — Что с ребенка спрашивать, образуется со временем.
Ядвига подняла голову — она сидела, уткнувшись в журнал, — и быстро взглянула на мужа; такое отношение свекрови к внуку было предвестием чего-то необычного.
Владик, напротив, просиял.
— Тебе говорили, мама, — поспешил он воспользоваться случаем, — что Зузя начала учиться английскому?
— Очень хорошо, — с глубоким убеждением ответила мать. — Очень разумно со стороны Ядвиги. Я уже давно считаю, что она отлично воспитывает своих детей. Как бы играя, забавляясь, а вот каждый год приучает к чему-то новому. Именно так и нужно.
Адам вытащил платочек, покашливая от умиления. Ядвига залилась густым румянцем. Владик встал и начал напевать, чтобы не заметили, как он взволнован. Марта молчала.
— Ты, мама, как будто хочешь съездить к доктору Герхардту посоветоваться? — несмело спросила она.
Роза выпрямилась. Брови, как два темных крыла, разлетелись к вискам, ноздри точеного носа дрогнули.
— Да, — произнесла она с достоинством, — я поеду к Герхардту. Поеду. — И тут же снова наклонилась к дочери. — Как раз об этом я хотела с тобой поговорить, но ты, видно, не хотела.
