Сьюзен Флетчер - Колдунья
— У меня есть белена.
Она выпучила глаза и улыбнулась беззубой улыбкой.
Так что, мистер Лесли, в тот зимний день я дала горсть белены женщине по имени Гормхул, и она вздрогнула, когда брала ее, и прошептала траве, словно она могла слышать:
— Да…
Но я дала ее не просто так — нет, сэр. Я назвала цену. Я попросила немного зерна, чтобы накормить кур и сварить похлебку.
Ее передернуло.
— Зерно?
— Это честная сделка, — сказала я. — Белену найти сложнее, чем зерно, — это я тебе точно скажу.
Я смотрела, как она уходит. Она бесшумно растворилась в тумане. Я подумала: «Я не дождусь никакого зерна, ведь разве она, эта женщина, заслуживает доверия?» Я сомневалась, что она вообще что-то ела. Я сомневалась, что она видела в окружающем мире хоть немного радости и красоты или вообще умела общаться с людьми. Я почти сомневалась в том, что она приходила сюда сквозь туман, ведь она была так похожа на призрак. Лишь ее запах задержался.
Однако она не обманула. Я получила зерно.
Два дня спустя она пришла ко мне с мешком. В нем было зерно. Я заглянула туда, улыбнулась, а когда обернулась, чтобы поблагодарить, она исчезла, а на ее месте сидела ворона. Некоторые говорят, что ведьмы могут превращаться в других существ, надевать их личину. Но я знаю, что это ложь. Это невозможно. Всего лишь кости выворачиваются по своей воле или находит падучая болезнь, и женщина бьется в судорогах. Но ворона выглядела именно так. Она склонила голову, каркнула на меня, и я представила, что она сказала: «Спасибо» или «Видишь? Зерно для тебя».
Она улетела. Я смотрела, как она улетает. Потом я взглянула на следы Гормхул на снегу, и мне захотелось, чтобы это были следы другого человека.
Скажите то, что должны. Скажите «старая карга». Она так выглядела и пахла так. Это было старое получеловеческое существо, которое тоже подходило к зимней погоде, но вовсе не так, как я, ведь Гормхул не зимой родилась, она не видела красоты в голом дереве. Нет. Она вписывалась в эту погоду, потому что в ней не было ростков жизни — ни любви, ни надежды, ни мечты. Она была тонкой, как ледяная корка на снегу. И такой же коварной.
А ведь когда-то она была ребенком. Дочерью и женой.
— Однажды, — сказала я курам, — она была счастлива. Я должна помнить это.
Но как тяжело в зимнюю стужу вспоминать о цветущей весне, так же было и с Гормхул.
Почему я вспоминаю о ней? Потому что она жила. Потому что своей жизнью она изменяла мир, как все люди, а кто еще расскажет о ней? Так что о ней говорю я. А потом, возможно, и вы будете — потому что она сыграла свою роль в той резне, сэр. Ее имя стоит записать.
У всех есть свои истории, и мы рассказываем их и вплетаем в истории других людей — все так и происходит, правда? Но она не рассказывала свою. Она была грязной и одинокой, и когда я думаю о ней, то вижу белену в ее зубах. Она жила на остроконечном пике. Скрючившись, она сидела у огня с двумя другими женщинами, чей разум был наполовину утерян, а сердца запечатаны. А что это за жизнь? Она еще печальнее, чем моя. Гораздо более печальная. Полная старых мечтаний.
Гормхул из Мора. Вы услышите о ней много разного, сэр, но ничего хорошего. Однако не многие люди, сэр, полностью плохие.
В зимние ночи я любовалась гигантскими уступами заснеженных скал, что громоздились вокруг, окрашенные мрачными оттенками — серым, черным, синим. Мой очаг вел сам с собой неспешную беседу. Но, даже сидя в хижине, я ощущала, как горы взирают на меня. Я чувствовала, какие они высокие и темные. Я размышляла об их возрасте и о том, что они повидали на своем веку, а устраиваясь у очага, думала: «Они даже сияют…» Как живые существа. Я чувствовала, как вспыхивает на них иней, и ощущала их ледяное дыхание.
Некоторые люди терпеть не могут горы. Они держатся подальше от них, словно горы желают им зла. Но когда я смотрю на гору, или на звездное небо, или на другой дар природы, в котором дышит мудрость тысячелетий, я говорю себе: «Тот, кто создал это, создал и меня тоже. Я такая же неповторимая. Мы созданы одной сущностью…» Зовите ее Богом, если вам угодно. Зовите ее Случаем или Природой — это не важно. Горы Гленко и я — и то и другое существует здесь и сейчас. И то и другое — сегодняшняя полная луна и вы, мистер Лесли, — сейчас здесь, и вы сияете.
Через несколько дней после прихода Гормхул я вновь увидела Аласдера. Я смотрела вниз, взобравшись высоко на холм. Он приблизился к моей хижине, потом обошел вокруг, будто я могла прятаться. Некоторое время он стоял неподвижно, размышляя. При нем не было ни клинков, ни кур. Только он — его плед, его темно-рыжие волосы.
Со своего места я смотрела, как он уходит. Он шел по ущелью, возвращаясь в Гленко, и я видела его следы на снегу.
Я спустилась.
Дотронулась до скалы, которой он коснулся. Услышала звуки, которые он слышал, — ручей, мои куры — и подумала: «Вернись ко мне».
Любовь моя, сегодня я расскажу тебе больше о кузнеце, потому что много узнал от него, и эти сведения заинтересуют якобитских братьев в Лондоне, Эдинбурге или в любом другом месте. Целый вечер я посвятил записям и еще немного поработал, когда вернулся из тюрьмы. От писанины у меня побаливает рука, но не настолько сильно, чтобы помешать мне выразить свою любовь к тебе и поделиться мыслями.
Любовь моя, с радостью сообщаю, что коб быстро идет на поправку. На самом деле я ощутил, что ему нравится стоять в кузне, потому что в нем появилось незнакомое мне доселе любопытство. Он обыскал мои карманы губами, чего никогда не делал до этого, — возможно, кто-то (может, ребенок кузнеца, — думаю, у него их много) пытался завязать с ним дружбу при помощи мяты. Я бы не советовал этого делать, но он славный конь, который хорошо служил мне до сих пор.
И если ребенок подружился с кобом, удалось ли мне подружиться с отцом ребенка? Давно я не встречал такого достойного, простого и дружелюбного человека. Кузнец поторопился протереть стул, прежде чем я сел, словно я в некоторой степени был гостем. Конечно же не был, я — это всего лишь я. Но меня хорошо приняли — и в такую ужасную погоду, в такое ужасное время я благодарен за это.
Я похвалил его работу, ведь коб казался гораздо счастливее, а его ноги здоровее, чем раньше. Кузнец поблагодарил меня. Он сказал:
— Я горжусь тем, что делаю. Есть подкова — можно завоевать королевство. Нет подковы — можно его потерять.
— Несомненно, — кивнул я. — Гордость человека за свою работу богоугодна. Я всегда утверждал это.
Он повернул раскаленный добела кусок железа в огне и сказал:
— Не слишком. Ведь это может быть пороком, сэр.
