Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж
— Не волнуйтесь, — отозвался Моран, — а впрочем, до тех пор вы мне напомните.
Женевьева поднялась из-за стола, Морис последовал ее примеру. Моран тоже собирался сделать это и, возможно, хотел пойти за ними, когда один из рабочих принес химику маленькую колбу с жидкостью, поглотившей все его внимание.
— Пойдемте скорее, — сказал Морис, увлекая за собой Женевьеву.
— О, будьте спокойны, — произнесла та, — это займет его на добрый час, не меньше.
И молодая женщина дала ему руку, которую Морис нежно сжал в своих. Ее мучили угрызения совести за невольную измену, и она хотела теперь вознаградить его счастьем.
— Видите, мои цветы мертвы, — сказала она, проходя по саду и показывая Морису гвоздики, которые все в том же ящике красного дерева вынесли на воздух, чтобы оживить их, если удастся.
— Кто их убил? Ваша небрежность? — спросил Морис. — Бедные гвоздики!
— Вовсе не моя небрежность, а ваше отсутствие, мой друг.
— Но им нужно было так мало, Женевьева, немного воды, вот и все. А после моего исчезновения у вас было достаточно времени.
— Ах, если бы цветы можно было орошать слезами, эти бедные гвоздики, как вы их называете, не погибли бы.
Морис обнял ее, быстро притянул к себе и, прежде чем она успела защититься, коснулся губами ее глаз: томные и улыбающиеся, они смотрели на разоренный ящик.
Женевьева чувствовала себя такой виноватой, что была снисходительна к поведению Мориса.
Диксмер вернулся поздно и застал Морана, Женевьеву и Мориса беседующими в саду о ботанике.
XX
ЦВЕТОЧНИЦА
Наконец наступил знаменательный четверг — день дежурства Мориса.
Начинался июнь. Небо было ярко-синим, на его индиговом фоне четко выделялась матовая белизна новых домов. Уже рождалось предчувствие появления той ужасной собаки, что, по представлениям древних, корчится от неутолимой жажды и, как говорят парижские плебеи, так хорошо вылизывает мостовые. Париж был чист, как ковер; в воздухе разливались ароматы, исходящие от деревьев, источаемые цветами; они смешивались и опьяняли, словно хотели заставить жителей столицы хоть ненадолго забыть о кровавых испарениях, беспрестанно поднимающихся над мостовыми площадей.
Морис должен был прибыть в Тампль к девяти часам. Его товарищами были Мерсеро и Агрикола. В восемь Морис в полном одеянии гражданина муниципального гвардейца уже был на Старой улице Сен-Жак; его гибкий и сильный стан был украшен трехцветным поясом. Как обычно, он приехал к Женевьеве верхом, пожиная дорогой откровенные знаки хвалы или просто одобрения истинных патриоток.
Женевьева была уже готова: она надела простое муслиновое платье, накидку из легкой тафты и чепчик, украшенный трехцветной кокардой.
Моран, которого, как мы знаем, пришлось долго упрашивать чтобы он пошел с ними, был — несомненно, из опасения, что в нем заподозрят аристократа, — в повседневной одежде не то буржуа, не то мастерового. Он только что вернулся откуда-то, и его лицо хранило следы сильной усталости. Он утверждал, что трудился всю ночь, заканчивая срочную работу.
Диксмер ушел сразу же после возвращения своего друга.
— Ну, что вы решили, Морис, — спросила Женевьева, — как мы увидим королеву?
— Слушайте, — ответил Морис, — вот мой план. Я прихожу с вами в Тампль, представляю вас Лорену, моему другу, начальнику караула, после чего занимаю свой пост и в удобное время прихожу за вами.
— Но, — осведомился Моран, — где и как мы увидим заключенных?
— Если вас устроит, во время их завтрака или обеда, через стеклянную дверь, за которой находятся муниципальные гвардейцы.
— Прекрасно, — одобрил Моран.
И Морис увидел, что Моран подошел к стоящему в глубине столовой шкафу и залпом выпил стакан неразбавленного вина. Это было удивительно. Моран был очень воздержан и обычно пил только подкрашенную воду.
Женевьева обратила внимание, что Морис с удивлением посмотрел на Морана.
— Вообразите, — сказала она, — он просто убивает себя работой, этот несчастный Моран: ведь он ничего не ел со вчерашнего утра.
— Разве он не обедал у вас? — поинтересовался Морис.
— Нет, у него были какие-то опыты в городе.
Предосторожность Женевьевы была излишней: Морис, как настоящий влюбленный — иначе говоря, как эгоист, — обратил на действия Морана лишь то поверхностное внимание, каким влюбленные удостаивают все на свете, кроме любимой женщины.
К стакану вина Моран добавил торопливо проглоченный ломоть хлеба.
— Ну вот, — сказал этот едок, — теперь я готов, дорогой гражданин Морис. Если вы не против, можем отправляться в путь.
Морис, который в это время обрывал лепестки сорванной по пути увядшей гвоздики, подал руку Женевьеве со словами:
— Пойдемте.
Они отправились в путь. Морис был так переполнен счастьем, что еле сдерживал рвущийся из груди крик радости. И в самом деле, чего он мог еще желать? Женевьева не только не любила Морана — теперь он был в этом уверен, — но любила его (во всяком случае, Морис на это надеялся). Бог посылал на землю лучи благодатного солнца; рука Женевьевы трепетала в его руке; глашатаи, вопя во все горло о торжестве якобинцев, о падении Бриссо и его сообщников, возвещали, что родина спасена.
В жизни действительно есть моменты, когда сердце человека кажется слишком маленьким, чтобы вместить переполняющие его радость и печаль.
— Какой прекрасный день! — воскликнул Моран.
Морис с удивлением обернулся: он впервые видел порыв у этого всегда задумчивого и сдержанного человека.
— О да! Прекрасный, — подтвердила Женевьева, опираясь на руку Мориса. — Только бы он остался до вечера таким же ясным и безоблачным, как сейчас.
Морис принял эти слова на свой счет, и его счастье удвоилось.
Моран через свои зеленые очки посмотрел на Женевьеву с выражением особой признательности: возможно, он тоже принял эти слова на свой счет.
Миновали Малый мост, Еврейскую улицу и мост Нотр-Дам, потом прошли площадь Ратуши, улицы Барр-дю-Бек и Сент-Авуа. По мере того как они приближались к цели, шаги Мориса становились все более легкими, в то время как шаги его спутников все более замедлялись.
Таким образом они дошли до угла улицы Вьей-Одриетт, как вдруг дорогу им преградила цветочница, предлагая лоток с цветами.
— О, какие чудесные гвоздики! — воскликнул Морис.
— Да, очень красивые, — сказала Женевьева. — Наверное, у тех, кто их выращивал, не было других забот, поэтому цветы и не увяли.
Это замечание сладостно отозвалось в сердце молодого человека.
