Алина Знаменская - Рябиновый мед. Августина. Часть 1, 2. Дом. Замок из песка
– Не верит девица, что ты, матушка, за меня без любви пошла!
– Отчего же без любви? – серьезно возразила матушка Александра.
– Али любила? – прищурившись, вопросил супруг.
– Как не любить? Профиль-то у тебя орлиный был. Так и пронзал глазищами. А сам серьезный… Просто патриарх будущий!
– Вот те раз! – расхохотался отец Сергий. – Вот так попадья! Я с девушкой благочестивые беседы веду, на путь истинный наставляю, а она, проказница, сказки о любви распускает!
– Да ну тебя, – отмахнулась супруга.
Но отец Сергий не унимался:
– Профиль ей мой приглянулся! Слово-то какое нашла!
У Вознесенских Ася отогрелась душой. Уходила тихая, задумчивая. Отец Сергий проводил ее до моста, постоял, глядя, как она удаляется по качающимся доскам.
Он нарочно не заговаривал с девушкой о сыне. Сердит был на отпрыска. Ну что за сватовство тот устроил! Смех один. Вот если бы открылся родителям, да благословения попросил, да доверил это дело отцу, а не брату неопытному! Все вышло бы по-другому.
То, что с ранних лет Алешка неравнодушен к этой девочке, они с матушкой замечали. И меж собой посмеивались над сыном. Тот, малец, злился на себя за слабость – надо же, влюбился в девчонку! И от этой злости на самого себя, стремясь быть похожим на старшего брата, который казался занятым только сугубо мужскими увлечениями – охотой, рыбалкой, – Алешка всеми способами стремился вытравить в себе свою слабость, обижал девочку, а потом сам же и страдал.
Алешка горячий, наломал дров. Да и взрывной – сразу вспылил, закрылся. Рапорт подал на фронт. Мать просила, чтобы хоть к брату Владимиру поближе попросился, а он, дурачок, уперся: «Куда пошлют!»
Одно оставалось отцу: молиться.
По вечерам после службы, оставшись в храме один, он молился всем святым воинам, клал земные поклоны бесчисленные.
Только лишь образа, освещенные дрожащим светом восковых огарков, видели отца Сергия таким: смиренным, покорным, просящим.
Ни домашние, ни тем более прихожане не подозревали, что их батюшка способен так истово, самозабвенно молиться, с обильными слезами, стекающими в начинающую седеть бороду. Обычно во время службы он виделся прихожанам как повелитель, как мудрый и сильный пастырь, знающий, куда вести свое стадо. Ныне в его уединенных молитвах присутствовало столько страстной мольбы и слез, что, поднимаясь с колен, он оказывался совершенно опустошенным. И чтобы не явиться таким пред всевидящее око супруги, он частенько после подолгу стоял на берегу и любовался закатом или же спускался к воде, сидел на траве, наблюдая неспешное течение Учи, игру мальков на мелководье или беспокойную деятельность ласточек.
Никогда отцу Сергию не доводилось брать в руки ружье или же удочку.
По молодости некогда было – много времени и сил отдавал службе и общественной деятельности. Хотелось все успеть. Теперь, когда возникла острая необходимость в общении с природой, он понял вдруг, что уже не сможет убить живое существо, будь то волк или карась, все едино. Когда в нем появилась эта нежданная жалость ко всему живому? Эта боль обо всех, берущая за сердце так, что трудно дышать…
Духовные перемены, незаметно происходящие внутри, наблюдала лишь его удивленная душа. Внешне он оставался все тем же отцом – добрым, но строгим, иной раз и суровым. Впрочем, с подросшими детьми все больше шутил. Вот и с подружкой дочери, Асей, он взял в разговоре все тот же шутливый тон, хотя иной раз хотелось и пожалеть. Легко ли девочке так рано остаться без родителей?
Только у самого моста, прощаясь, он сказал вдруг совершенно серьезно, чем удивил Асю:
– Давай, дочь моя, договоримся. Что бы ни случилось… Если тебе даже только погрезилось, что может что-то случиться, ты сразу придешь ко мне. Хорошо?
– Хорошо, батюшка.
Ася шагала по тропинке в сторону Буженинова и улыбалась. И что плохое может с ней случиться, когда теперь она как раз ждет от жизни только хорошее? Одного только счастья, от предчувствия которого замирает сердце и томительно жжет внутри?
Приятно идти по утоптанной проселочной дороге вдоль берега с его камышами и кувшинками, слушать доносящийся из-за реки вечерний перезвон городских колоколов, ощущать свою легкость и молодость, нести с собой грусть и спасительные мечты, которые частенько молодым девицам благополучно заменяют действительность.
На лугах по обе стороны тропинки тут и там пестреют колокольчики, ромашки и лютики. Розовый клевер покачивает головками, высоко-высоко в небе висит жаворонок, часто-часто взмахивая крыльями. Его песня разносится вокруг, улетая в поля…
Стоял июль – месяц душистых ягод, краса лета, зеленое пиршество года. Цвела липа, наполняя окрестности медовым запахом. В полях за Останковом бабы ворошили сено. И все это – тепло солнца, спелость земляники, душистые травы, песня жаворонка, – все вместе как-то так ловко подхватило Асино настроение и закружило по-своему, как хотелось озорному месяцу июлю.
По мере того как она удалялась от города и приближалась к замку, нечаянно-негаданная радость откуда ни возьмись замаячила, приблизилась, пробралась внутрь ее существа и начала там свой праздник. Это было ничем не объяснимое состояние. Она не понимала его причины, но не противилась ему.
Асе захотелось кружиться и петь, и она позволила себе закружиться и запеть. Кружась и напевая, она не услышала вовремя скрипа колес, а когда тень почтовой коляски настигла ее, она смущенно отошла с дороги, уступая место двум лошадкам.
Бричкой правил важный усатый кучер, пассажиром был господин в клетчатой крылатке и английского фасона кепи. Неужели пассажир мог наблюдать, как она кружится? Какой конфуз! Ася вспыхнула.
Больше всего ее занимало в тот момент, заметил ли путешественник ее легкомысленные пассы на дороге, и она, нахмурясь, взглянула ему прямо в лицо. И только она это сделала, сердце выстрелило в голову, румянец затопил щеки, и она не сумела скрыть своего удивления.
Незнакомец по-своему растолковал отразившиеся на лице девушки эмоции, велел кучеру остановиться и, перегнувшись через борт коляски, спросил:
– Мадемуазель, может быть, вас подвезти?
– Лев! – вырвалось у нее, когда не осталось сомнений в том, что это действительно он. Глядя в веселые приветливые глаза под козырьком щегольского летнего кепи, она с опозданием поняла, что допустила неучтивость и немыслимую для девушки вольность, и что она уже не тринадцатилетнее дитя, и что, возможно, он вовсе забыл ее и, конечно же, не узнает… Но дело было сделано.
Путешественник в бричке на секунду опешил. Внимательно вглядываясь в темно-серые, цвета грозового неба, взволнованные глаза девушки, в ее привлекательное строгое лицо с легкими крылышками бровей, он все же не смог узнать ее. Заинтригованный, он выпрыгнул из коляски и велел кучеру потихоньку ехать, тогда как сам направился к Асе. Она уже понемногу начала справляться со смущением.
