Мишель Ловрик - Венецианский бархат
– Иди, дорогой, иди и дальше осматривай это место, – сказала я ему. – Со мной все хорошо. Теперь я сама вижу, что таракан издох.
– Ты уверена?
– Да, да, иди!
Наконец он оставил меня, поцеловав на прощание долгим поцелуем в губы и то и дело оглядываясь. Каждый раз я махала ему в ответ и посылала воздушные поцелуи, пока он не скрылся из виду.
И тут я заметила, как что-то блеснуло в ямке, оставшейся после камня, которым он убил таракана. Наклонившись, я сунула в выемку руку. Пальцы мои коснулись чего-то мягкого и прохладного, как свеча в кладовой.
Присев на корточки, я стала осторожно выкапывать предмет из земли, решив, что подарю его мужу как сувенир на память об этом месте, которое доставило ему столько удовольствия.
Немного повозившись, я вытащила эту штуку из земли и принялась крутить в руках, сдувая мелкие комочки земли, а те, что покрупнее, сковыривая мизинцем.
А потом я с криком выронила его.
Потому что только теперь я хорошо рассмотрела свою находку: это была восковая фигурка женщины с ногтями, торчащими из спины, по одному на каждую почку, печень, селезенку и сердце, обмотанная темными волосами, образующими цифру «5» или букву S. Колдовская фигурка! Талисман, чтобы причинить зло любимому человеку! А я касалась его руками. Я принялась поспешно вытирать пальцы о платье.
Мой муж услышал мой новый крик и поспешил ко мне на помощь. Инстинкт, острый, как струя циветты, подсказал мне, что он не должен увидеть фигурку: она встревожит его и испортит впечатление от Сирмионе. Я растерялась, не зная, что делать; мысли перепутались у меня в голове, его любимый силуэт с каждым мгновением становился все отчетливее, увеличиваясь в размерах, – он со всех ног бежал ко мне. В последнее мгновение я наклонилась и сунула фигурку в рукав, чтобы спрятать ее, собираясь выбросить ее при первой же возможности, как только он отвернется.
– Что, еще один таракан? – запыхавшись, выдохнул муж. – Где он?
– Д‑да, но он уже убежал. Его больше нигде не видно. Прости, что я напугала тебя.
– Ты уверена, что он убежал? – Он принялся шарить рукой по траве вокруг, высматривая его, а потом повернулся ко мне. – Не хочу пугать тебя, родная, но, быть может, мне стоит поискать его в твоей одежде?
– Нет! – выкрикнула я с такой страстью, что он даже отступил на шаг. – Просто давай уедем отсюда. Я устала от всех этих тварей.
Мы медленно зашагали к тому месту, где оставили лошадей, держась за руки и то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться.
Честное слово, я хотела выбросить ее, как только он отвернется. Но из этого ничего не вышло: ногти, торчащие из фигурки, зацепились за изнанку моего рукава. Она повисла, запутавшись, словно муха в паутине, и, как я ни трясла рукой, стараясь, чтобы муж ничего не заметил, выпадать не желала. Воск утратил свою маслянистую холодность и нагрелся от тепла моего тела. Я перестала трясти рукавом.
«Она хочет попасть в Венецию, – подумала я. – Или же тот, кто сделал ее, хочет, чтобы она попала в Венецию со мной. Меня избрали, чтобы я привезла ее. Кто я такая, чтобы останавливать его? Кто бы ее ни сделал, его воля отныне стала моей».
Когда мы отошли от развалин старого дома, муж обнял меня за плечи и развернул лицом к залитым солнцем руинам, чтобы я взглянула на них в последний раз.
– Разве они не прекрасны? – спросил он. – Разве тебе не жаль, что эта вилла стала частью прошлого?
Я поняла, о чем он думает: напечатав поэмы, написанные Катуллом, он собирается вновь оживить Сирмионе. Я ничего ему не ответила, потому что была не согласна с ним.
На мой взгляд, руины выглядели красиво, оставаясь руинами, и я не понимала, зачем нужно ворошить прошлое, перенося его в настоящее?
Почему не позволить ему остаться там, где оно было счастливо?
Часть третья
Пролог
…Если бы даже, свершить не успев преступлений тягчайших, Голову низко нагнув, стал он казнить сам себя.
Октябрь, 62 г. до н. э.
Приветствую тебя, брат!
Что там у вас новенького на Востоке? Надеюсь, прошедшие месяцы не стерли моего имени с дощечки твоей памяти?
Я давно не получал от тебя известий, и до меня доходят лишь устаревшие новости от нашего отца. Или ты ранен в руку, которой держат стило, солдат? При твоем роде занятий молчание пугает тех, кто любит тебя. Пиши.
Мои новости? Ничего особенно выдающегося. Теперь я все время сочиняю; то есть когда не свечусь от выпитого. Свои трезвые часы я провожу с другими молодыми поэтами Александрийской школы, и тогда мы предаемся невоздержанности, утонченной деликатности и, естественно, усладам Венеры. Наш избранный кружок предпочитает все маленькое и безупречное по форме (а к героическому и легендарному мы питаем отвращение). Мой фалеков гендекасиллаб[77] почитается изысканно-безупречным, а мои ямбические выкрутасы служат символом безудержного веселья! Даже Целию удается кропать нечто более впечатляющее, нежели его обычные слабые и бессильные стишата.
Нас занимает концепция синестезии, предложенная греками: каким образом в письменной форме сочетание двух или более ощущений доставляет непропорционально большое удовольствие? Кроме того, почему звучание некоторых согласных, пристегнутых к определенным гласным, может тронуть человека до слез, если язык ему незнаком?
Так, например, я придумал новое слово для обозначения поцелуя. Прежнее выражение «засос», на мой взгляд, означает то, что делают слизняки. Оно обладает чувственной манерой выражения, напоминающей о высасывании косточки из апельсина. Я позаимствовал из нашего кельтского диалекта в Вероне и предложил слово basium – по крайней мере, его хотя бы приятно произносить. А простые поцелуи я обозначаю как «страстные ласки губами» – ощущение, которое заставляет тебя желать прижаться губами к другим губам, поскольку твои собственные уже обобраны дочиста.
Редкий день поэма остается запертой во мне.
Я располагаю многими часами – иногда целыми днями, – когда мои услуги не требуются Клодии. Но я не хандрю в ожидании. Я прожигаю время между нашими встречами. Я занимаюсь всем, чем душа пожелает. Я бываю во всех модных местах, где положено бывать. Небрежным взмахом я отсылаю прочь слугу, желающего разбавить мое вино водой. Я получаю ленивое удовольствие, блуждая пьяным по улицам полночного Рима, взявшись за руки с двумя собратьями-поэтами. Я пренебрегаю всеми завуалированными сделками в дверных проемах недоступных простым смертным заведений, потому что меня, Катулла, всегда с готовностью приглашают внутрь. Я пью и играю со своими рабами, а на Календы[78] моя маска животного была самой комической и нелепой. В этом году я был маленьким оленем с огромными рогами и красным, как раскаленный уголек, носом. Клодия нарядилась гиеной.
