Вера Рочестер - Месть еврея
Взбешенный Рауль стал искать хозяина дома, он хотел попросить его быть более разборчивым, представляя Валерии танцующую молодежь.
Найдя барона, он сказал ему, что желает с ним поговорить, и для большего удобства вошел с ним в зимний сад. Остановились они у группы деревьев, не подозревая, что по другую сторону все еще сидел Самуил, и что, таким образом, разговор их мог быть услышан.
— Что с вами, князь? Вы, кажется, очень взволнованы,— спросил барон, немного удивленный таинственностью беседы.
— А вот что, мой милый барон. Только что я узнал, кто тот человек, которого вы мне представили под именем барона Вельдена, и должен был выслушать, как мои знакомые выражали справедливое удивление, что он танцевал с княгиней. Я не оспариваю ваших взглядов, но не могу отказаться от тех, в которых был воспитан; я мирюсь с тем, что в вашем доме рискую встретить евреев, но прошу вас не подводить их к моей жене. Я чувствую непобедимую антипатию к этим ростовщикам, которые покупают себе дворянские титулы, чтобы унижать их.
Барон чувствовал себя крайне неловко, но оправдаться не успел, так как его смутило еще более неожиданное появление из-за деревьев бледного, как полотно, Самуила, который встал перед Раулем.
— Я не ростовщик, князь,— сказал он дрогнувшим голосом.— Вы дадите мне удовлетворение за это оскорбление. Представляю вам выбор оружия.
Рауль смерил его насмешливым взглядом; обычное спокойствие, казалось, возвратилось к нему, и красивая голова гордо откинулась.
— Крайне сожалею, господин Мейер, что не могу дать вам удовлетворение,— холодно ответил он, отчеканивая каждое слово.— Я могу драться только с равным мне, то есть благородным по рождению. То, что я сказал, не может вас оскорбить: вы — израильтянин, а мнение об этом народе давно установлено. Я знал одного еврея, который, полюбя девушку, спекулировал на разорении ее родных и, собрав в свои руки все их долговые обязательства, заставил несчастную выбрать одно из двух: его или бесчестие ее родных. Подобный поступок хуже ростовщичества, по мнению каждого честного человека.
Еще раз смерив Самуила взглядом холодного презрения, князь повернулся и ушел. Бледное лицо Самуила вспыхнуло, и он пошатнулся.
— Успокойся, друг мой,— говорил барон, сжимая ему руку.— Я его образумлю и обещаю вам устроить это дело. Я не потерплю, чтобы в моем доме оскорбляли кого-либо из моих гостей.
— Мне тоже очень жаль, что оскорбление было нанесено в вашем гостеприимном доме,— ответил Самуил, стараясь овладеть собой,— но ваши родные оправдали бы князя. Довольно и этого бесславия, а теперь я сам не хочу драться с ним. Только позвольте мне удалиться, так как вы понимаете, что я не в силах более оставаться на балу.
Взбешенный и огорченный барон проводил его до прихожей, решив в душе загладить это неприятное столкновение доказать Самуилу, какое уважение он ему внушает.
IX
Трудно выразить в каком ужасном настроении вернулся домой Самуил. Бешенство, отчаяние, оскорбленное самолюбие и жажда мщения бушевали в нем. Он всю ночь проворочался в постели и лишь к утру тяжелый, лихорадочный сон успокоил его возбужденные нервы.
Через несколько дней Самуил, видимо, оправился, но в сердце его вспыхнула такая дикая ненависть к Раулю, что порой она захватывала даже Валерию. Он готов был пожертвовать жизнью, чтобы отомстить своему заклятому врагу, который отнял у него любимую женщину, назвал его ростовщиком, презрительно отнесся к нему и отказался дать удовлетворение за все оскорбления. Эта мысль о мести не покидала его ни на минуту, тем более, что привести в исполнение его желание было очень трудно. Целыми часами ходил он взад и вперед по кабинету, ломая себе голову, чтобы найти средство поразить в самое сердце человека, который казался неуязвимым под тройной броней, созданной ему его высоким положением, солидным состоянием и замкнутой жизнью.
Самуил худел и бледнел под гнетом навязчивой мысли, порой он терял надежду удовлетворить свое затаенное желание, а затем с новым упорством искал средство достигнуть цели.
Понятно, что в таком состоянии он холодно принял известие о том, что Руфь готовится стать матерью. Тем не менее это обстоятельство послужило поводом к некоторому сближению между супругами. Самуил счел своей обязанностью обласкать жену и сказать ей несколько слов утешения, вследствие чего бедная Руфь, наболевшее сердце которой жаждало примирения, нарушила свой обет молчания, и отношения между супругами стали менее натянутыми.
Однажды отец фон-Роте, согласно данному обещанию посетивший своего друга, спросил его, уходя:
— Вы нездоровы, барон? Я сейчас встретился с доктором, выходившим от вас.
— Нет, жена моя нездорова, у нее очень тяжелая беременность.
— А, вы будете скоро отцом? Поздравляю вас, друг мой, и надеюсь, что это счастливое событие сгладит последний след печального прошлого. Княгиня Валерия тоже ожидает рождения ребенка.
— К какому времени? — спросил банкир, стараясь этим простым вопросом скрыть охватившее его волнение.
— К концу июня.
Самуил вздрогнул, и адская мысль мелькнула в его уме.
Он с нетерпением ждал ухода священника и, проводив его, заперся в кабинете, чтобы на свободе обдумать свой новый план. Руфь ждала родов тоже в конце июня; если бы ему удалось обменять детей, особенно если это будут мальчики, то он приобрел бы оружие, способное со временем смертельно поразить человека, которого он ненавидел всеми силами своей души.
Действительно, этот гордый аристократ, который не допускает иных сношений, как только с равными себе, будет воспитывать, ласкать как своего наследника ребенка презираемой нации, между тем как настоящий князь сделается евреем. Он с детства внушит ему ненависть к христианам, сделает из него скаредного фанатика, настоящего кровопийцу, а в благоприятный момент откроет всю истину и насмеется над стыдом и, главное, бессильным бешенством князя, потому что к этому времени пуля пистолета избавит его, Самуила, от суда человеческого. В этот раз он не промахнется и умрет с радостью, зная, что его смерть будет двойной местью его врагу. Самуил положительно упивался этим намерением и при одной мысли, что случай может разрушить его план, послать этим двум матерям детей различного пола, или с большим промежутком времени между рождением того и другого, им овладевало безумное бешенство. Время ожидания проходило у него во взвешивании всех шансов и подробностей задуманного. Ослепленный ненавистью, он не думал ни о гнусности своего поступка, ни о самовольном распоряжении судьбой собственного ребенка. Неожиданный случай еще более усилил его ненависть и укрепил его решение.
