Ольга Михайлова - Ступени любви
— Когда Анжелина погибла, ты сказал отцу, что бесплоден?
— Да, он хотел привести мне третью жену из Рима, я… я уже не мог выносить этого… Мои слова убили его.
— Господи, но…
— Молчи. Что мне оставалось? Челестино… Я надеялся, что он… Я видел в своём бесплодии наказание за грехи молодости, я куда как не был безупречен. Но Челестино… Я держал его в ежовых рукавицах, он был чист, как агнец. Я берёг его как сокровище, берёг даже от искушений, не то что от греха! Я сделал его соправителем и мечтал женить. Он продолжил бы наш род… А что теперь? Мерзавцы Реканелли, — зарычал он вдруг, как разъярённый медведь. — Негодяи… Что толку, что их нет, что пользы, что мой народ поддержал меня, что за смысл во всем, если род мой кончится на мне? Зачем мне жить?
— Но сестра…
Феличиано отмахнулся.
— Что мне в ней? Она не может родить Чентурионе. Я проклят. Мерзавцы… — он резко всколыхнулся, зарычав, — а ты ещё… с этой девкой… Её стоило зарезать на могиле моего брата — в жертву за грех её родни, вот чего она заслуживала!
Амадео царапнули гневные нотки в голосе друга. Тот ненавидел Лучию Реканелли. Заметив тень, пробежавшую по лицу Лангирано, Чентурионе оттаял и чуть улыбнулся. Его рука накрыла руку Амадео, лицо смягчилось.
— После начала зимней охоты я выпровожу её из замка. Я поселю ее где-нибудь в захолустье, ведь в Парме или Пьяченце женщина без мужчин почти всегда станет блудницей, а лучше, внесу за неё залог монастырю, где она выросла. Но пока — пусть будет здесь.
— Ты… бываешь у неё? — спросил Лангирано, пряча глаза.
— Мне… мне по ночам плохо одному. К зиме я чуть приду в себя. Не сердись и не кори меня. — Феличиано помолчал. — И никому ни слова о том, что услышал от меня.
Амадео, по-прежнему пряча глаза, кивнул.
Сам Чентурионе, придя к себе в спальню, рухнул на ложе. Он, хоть и сожалел, что его горестная тайна стала известна Амадео, всё же испытывал и некоторое облегчение при мысли, что его скорбь разделяет друг, на кристальную честь которого он мог положиться. Феличиано задумался. Он не лгал Лангирано: Лучия Реканелли вызывала в нём отвращение, была живым свидетельством его низости. Сейчас, когда он чуть пришёл в себя, он опомнился, но сделанного было не вернуть. Ненависть и месть помрачили его голову, он не соображал, что делал. Сейчас он не совершил бы подобного.
Было и ещё одно дурацкое обстоятельство, о коем он старался не думать. Отец рано женил его, и Феличиано привык ощущать рядом мягкую женскую плоть. Семейная жизнь не радовала, Франческа была неумна и назойлива, и порядком досаждала, а, овдовев вторично, вдоволь униженный Анжелиной, он не хотел вступать в новый бессмысленный брак, несмотря на настойчивые уговоры отца. Ему казалось, он свыкся с одиночеством, но теперь ощутил, как истосковался по женщине. Лучия, безропотная и кроткая, не осмеливавшаяся даже заговорить с ним, была неприятна, но телесно согревала его. Наступал ещё один пустой вечер — и Чентурионе шёл в башню к девке Реканелли, он видел в этом слабость и скоро к своей досаде заметил, что девка даже сугубо возбуждает его.
Как-то, дождавшись, чтобы она уснула, он даже зажёг свечу и, отбросив одеяло, внимательно воззрился на ту, что стала его наложницей. Девица была хорошо сложена, у неё были красивые коленки, ножки с маленькими изящными стопами, округлые гладкие бедра, прелестная грудь. Но мало ли у него было женщин прекрасного сложения? Ему нравился цвет её волос — оттенком похожих на золотящуюся на солнце гриву гнедой кобылы, но завивающихся, как акантовые листья. Ну и что? Ведь она манила его в темноте. Может, запах? Да, от девки шёл странный аромат чего-то неопределяемого, но благовонного… Шафран? Нет? Ладан? Тоже непохоже. А впрочем, всё это был вздор, понял он.
Плоть его вздымалась не её запахом, но ненавистью. Он не любил женщин как таковых — кроме первых страстных лет бурной юности, когда плоть жгла до воспаления, все остальные годы предпочитал развлечения охоты и общество умных мужчин. Он не понимал Северино Ормани с его заворожённой любовью, не понимал и Энрико, восторгавшегося женщинами. Феличиано Чентурионе умел быть галантным, но ценить женщин не умел. Он был рождён повелевать, и женщины, в его понимании, созданы были умножать род, другой цели их существования на земле он не видел.
Когда он осознал собственное бесплодие — очерствел, потом заметил, что испытывает всё меньшую нужду в женщине. Но молодое тело рядом пробуждало желание. Бесплодное, пустое, похотливое, но пробуждало…
Минутами Чентурионе ненавидел себя.
Глава 20
Амадео Лангирано, встретив в замке Чечилию, весьма превратно передал ей разговор с её братом. Жалость к несчастному Феличиано смягчила его сердце, он уже не мог осудить его, и, доверившись его словам, сказал, что граф обещал ему устроить жизнь Лучии. Чечилия выслушала его молча. Кивнула. До этого она тайно просила Катарину пропустить её к Лучии, но та покачала головой — граф запретил. Но потом добавила, что девчонка сама не хочет никого видеть. Сидит целыми днями, в Псалтирь уткнётся и молчит. Однако кормилица согласилась передать Лучии записку от Чечилии.
Написать ее, однако, оказалось труднее, чем думалось донне Крочиато. Гнусный поступок брата стоил в глазах Чечилии мерзости и преступления братьев Лучии, но ей не хотелось перечёркивать их близость. Дурные поступки людей, забывших Бога, нельзя усугублять своей греховностью. Она написала Лучии несколько строк, спрашивала, в чём она нуждается.
Но Лучия не ответила.
Сентябрь промелькнул незаметно. Феличиано, по просьбе Амадео Лангирано, помиловал Паоло Корсини и Эмилиано Тодерини, и горожане, восхищённые его великодушием, славили графа на каждом углу. Престарелый Гильельмо Тодерини, готовый, как древний Приам, умолять позволить хотя бы взять тело сына для похорон, получил его живым и, потрясённый таким благородством, со слезами припал к руке графа Чентурионе.
Сам Феличиано благодаря заботам и любви друзей редко оставался в одиночестве, он начал потихоньку заниматься городскими делами, выезжал на охоту с Энрико и Северино, молился с Раймондо, проводил вечера с Амадео Лангирано. Немного пришла в себя и Чечилия, чему немало помогало заботливое внимание супруга. Энрико боготворил жену и не мог на неё наглядеться, обожал все её причуды, исполнял все прихоти, лелеял, как дитя.
Но его кроткое благодушие снимало как рукой, едва на глаза ему попадалась дорогая сестрица Бьянка. Мессир Крочиато, если сказать правду, бесился при одном только виде сестры. Причин было несколько. Ему было мучительно стыдно при одной мысли, что именно из его сестрицы предатель Пьетро выудил все нужные сведения, позволившие ненавистным Реканелли пробраться в замок. Не добавляло ему радости и понимание, что если бы не тупое упрямство Бьянки — он породнился бы с Северино Ормани. Несчастное лицо друга в эти месяцы было ему немым укором. К тому же Бьянка категорически отказывалась приходить на обеды и ужины в замке, когда там была Делия ди Лангирано, что тоже в глазах брата чести ей не делало.
