Елена Арсеньева - Царица без трона
Варлаам откинулся на ступеньки, оперся о них локтями и зажмурился. Он представлялся себе вот таким же хрущом, которого судьба гоняет туда-сюда, подталкивая соломинкой и не давая передышки. Эх, кабы иметь крылья… Взвился бы в небеса да и плюнул бы с высоты на все на свете: и на замок воеводы Мнишка, где Варлааму отведена особая камора (миновали те времена, когда они с Гришкой – то есть, тьфу, с царевичем Димитрием! – ютились в тесных людских: теперь живут прямо как паны), и на город Самбор, и на все Польское королевство, осточертевшее Варлааму хуже горькой редьки, и на самого Гришку – то есть, тьфу, царевича…
Вот же плут оказался, а? Варлаам провел с ним больше года в одном монастыре, потом несколько месяцев в пути, но даже и не подозревал, что имеет дело с этаким пройдохою. Нет, конечно, Гришка всегда был себе на уме, но чтоб до такой степени суметь заморочить головы добрым людям…
И каким людям! Не просто так – стайке неученых слуг или легковерных гайдуков. Нет, самые что ни на есть богатейшие паны со всех сторон стекаются теперь в Самбор и разинув рот слушают Гришкины байки. А с ним-то что приключилось! Какой стал велеречивый – и откуда только словес таких набрался, многих из них Варлаам отродясь не знал, не ведал, даже не подозревал, что этакие закрученные словеса бывают!
Он не раз слушал речи бывшего сотоварища – и только и мог, что головой качал. Право, сам Цицерон не мог быть более красноречивым!
– Царь Борис, посягая завладеть Московским царством, когда умрет его зять, царь Федор, тайно приказал убить меня. Но меня спасли верные люди. Имена их сейчас названы быть не могут, ибо, дойди они до Годунова, тот жестоко расправится с моими спасителями. Однако, на царство отеческое взойдя, я всех спасителей и помощников своих вознагражу. Предчувствуя, что у Бориса созреет злодейский замысел, они подменили меня другим ребенком, который и был убит подосланными татями. И всемогущий Бог своим дивным попечением сохранил мою жизнь доселе. Меня увезли в боярскую семью, где я и воспитывался до поры до времени, а потом, чтобы лучше охранить от Годунова, меня отправили в один монастырь, потом в другой, а когда пришел я в возраст, тяжко стало мне в Московской земле, и я ушел в Польшу и теперь принял твердое намерение: возвратить с вашей помощью отеческое достояние. Хочу я сего не из честолюбия, а чтобы не торжествовало злодеяние. Многие бояре московские также желают этого, многие знают, что я жив, ожидают меня, ненавидят Бориса и готовы признать меня московским государем!
Звучало это красно и правдоподобно, вот поляки и верили каждому слову. И даже те, кто не шибко верил, выражали готовность попытать счастья и возвести-таки претендента на московский престол. Что и говорить, в этом крае, несмотря на близость к Московии, мало знали, что там воистину творилось, – больше жили слухами.
Братьям Вишневецким и воеводе Мнишку удалось собрать в Самборе великое множество шляхтичей, привыкших проводить большую часть жизни на коне и в поле; им не привыкать было воевать, а если речь шла о войне с ненавистными москалями – за это многие и сами готовы были приплатить, несмотря на врожденную скупость и наследственную нищету. Однако же тут выгорала и большая прибыль, а ляхи, известно, как жиды – всегда и везде прежде всего считают будущую прибыль. Сам Сигизмунд, ревностный католик, готов, кажется, был пожертвовать Польшей, чтобы ввести в лоно католической церкви Российское государство, а сие было клятвенно обещано названным Димитрием.
О да, он обещал многое. Служба каждого шляхтича, каждого наемника должна быть щедро вознаграждена, а уж какие выгоды получали его ближайшие сподвижники, Мнишки, Вишневецкие и сам польский король, – от таких посулов Иван Грозный небось в гробу переворачивался, когда слышал, сколь просто готов «сыночек» расточить отцово достояние.
Братья Вишневецкие просто захлебывались от восторга, что именно они открыли для Речи Посполитой это сокровище – русского царевича. Хозяин Самбора, воевода сендомирский пан Мнишек держался более сдержанно, однако и он поддерживал претендента: ведь выходило, что того подвигла к завоеванию престола страстная, всепоглощающая любовь к панне Марианне! С ума сойти – дочь сендомирского воеводы, простая шляхтянка, – замужем за русским царем. Перед этим великолепием меркла даже блестящая партия, сделанная Урсулой… И конечно, упустить такого зятя пан Мнишек никак не хотел. Поближе познакомившись с Димитрием, снова и снова послушав его сбивчивые, неуверенные рассказы о своем спасении (Димитрий мог повторить лишь то, что ему говорили воспитавшие его люди, а никаких подробностей он не знал!), пан воевода начал опасаться, что у многих сенаторов (а без решения сейма нечего и думать посылать войско в Московию) царевич вызовет недоверие. Сам же Мнишек рассуждал так: «Да какая разница, в самом ли деле он сын Грозного? Главное, чтобы в это можно было поверить!»
Но вот однажды в Сендомире появился Петровский…
Приехал он в качестве слуги какого-то шляхтича, хотя называл себя московским человеком. Что ж, очень может быть, что и так: Варлаам поговорил с ним о том о сем и убедился, что сей Петровский и в самом деле бывал-живал в Москве, знал русскую столицу куда лучше, чем пожизненно запертый по монастырям Варлаам. А еще выяснилось, что Петровский в свое время бывал также в Угличе и видел там маленького царевича – как раз незадолго до трагедии… Только что об этом прошел слух, как шляхтичи обратились к сендомирскому воеводе и начали его просить: а покажите-ка этому Петровскому вашего гостя, пусть на него посмотрит. Признает ли?
Варлаам, как об том прослышал, сразу бросился к Гришке – тьфу ты, Димитрию, Димитрию! – и по старой дружбе рассказал, какой опасности тот подвергается. Однако тот и бровью не повел.
– В чем же здесь опасность? – только и спросил. – Если он видел Димитрия, стало быть, он видел меня! Я готов встретиться с этим человеком!
И встреча состоялась.
Петровский сперва поглядел на Димитрия недоверчиво и принялся качать головой: мол, много лет прошло, вроде и похож царевич на себя прежнего, и не похож. Паны, в том числе Мнишек, подняли его на смех, однако тут Петровский промолвил:
– Коли сей господин воистину царевич Димитрий, то у него должна быть родинка на щеке, одна рука чуть короче другой, а у корня правой руки на теле красное родимое пятно. Мне приходилось слышать в Угличе о таких приметах, и если они есть на теле сего человека, значит, он и впрямь Димитрий.
Среди собравшихся пронесся шепоток: то, что на щеке названного царевича есть малая родинка, было видно всем. А верны ли другие приметы?
Попросили трех или четырех почтенных панов выйти с царевичем в другую комнату и там обследовать его тело. Вскоре судьи вернулись с изумленными, просветленными лицами и вот что сообщили собравшимся: одна рука этого человека и впрямь короче другой, а у правой подмышки обнаружено красное родимое пятно.
