Элизабет Вернер - Сбежавший жених
– Красивое имя! Итак, через три недели вы опять приедете, а если мне случится проезжать мимо вашего ресторана, то я сам наведаюсь.
Вильман простился, кротко поблагодарив за полученный совет, и Гагенбах остался один.
– Все подходит! – пробормотал он. – Значит, двоюродный брат почившего Энгельберта с траурной лентой! У обоих манера набожно поднимать глаза, очевидно, это фамильный недостаток. Сказать ей или нет? Чтобы она сейчас же позвала дражайшего родственника, сызнова переживала вместе с ним всю эту прискорбную историю да еще возобновила свою клятву в вечной верности этому Энгельберту? Кстати, надо будет дать Дагоберту обещанный рецепт, ведь он как раз идет в господский дом к Леони.
Доктор отправился в комнату племянника. Молодой человек был уже совсем готов к выходу, но еще стоял перед зеркалом и внимательно рассматривал себя. Он расправил галстук, пригладил рукой белокурые волосы и постарался красиво закрутить пробивающиеся усики. Наконец он отступил на несколько шагов назад, убедительно приложил руку к сердцу, глубоко вздохнул и начал что-то вполголоса говорить.
Некоторое время доктор с возрастающим удивлением молча наблюдал за ним, а потом сердито крикнул:
– Мальчик, ты не рехнулся?
Дагоберт вздрогнул и покраснел как рак.
– Я уже думал, не спятил ли ты, – продолжал дядя подходя. – Что означают эти фокусы?
– Я… я учил… английские слова, – объяснил Дагоберт.
– Английские слова с такими вздохами? Странный способ учебы!
– Это были английские стихи; я хотел еще раз… Пожалуйста, милый дядя, отдай мне тетрадь! Это мои сочинения!
Как хищная птица, кинулся он к синей тетради, но слишком поздно, доктор уже раскрыл ее и стал перелистывать.
– Зачем так волноваться? Я думаю, у тебя нет причин стыдиться своих сочинений, к тому же ты, кажется, уже имеешь успехи. Фрейлейн Фридберг немало потрудилась над тобой, и, я надеюсь, ты благодарен ей.
– Да, конечно… она трудилась… я трудился… мы трудились… – заикался Дагоберт, очевидно не соображая, что говорит, а его глаза с ужасом следили за рукой дяди, который, переворачивая тетрадь страницу за страницей, сухо заметил:
– Ну, если ты, так заикаясь, выразишь ей свою благодарность, то она будет не особенно польщена. А это что? – Он наткнулся на отдельно сложенный листок. – «К Леони», – с недоумением прочел он. – Стихи! «О, не сердись, что я у ног твоих»… Ого, что это значит?
Дагоберт стоял в позе преступника, застигнутого на месте преступления, в то время как доктор читал стихотворение, которое представляло ни более ни менее как форменное объяснение в любви втайне обожаемой учительнице, а заканчивалось торжественной клятвой в вечности этого чувства.
Прошло немало времени, прежде чем Гагенбах наконец разобрал, в чем дело, но зато, когда понял, над бедным Дагобертом разыгралась целая буря с громом и молнией. Сначала юноша терпеливо сносил головомойку, но затем попробовал протестовать.
– Дядя, я тебе очень благодарен, – торжественно сказал он, – но когда дело касается сокровенных тайн моего сердца, твоя власть кончается так же, как и мое повиновение. Да, я люблю Леони, я обожаю ее, это вовсе не преступление.
– Но глупость! – гневно крикнул доктор. – Мальчишка, едва соскочивший со школьной скамьи, не успевший еще даже стать студентом, и влюблен в даму, которая могла быть ему матерью! Так вот какие это были «английские слова»! Ты репетировал перед зеркалом объяснение в любви! Нет, я открою глаза фрейлейн Фридберг, пусть узнает, какой у нее примерный ученик! А когда она узнает все, помоги мне Бог! Она будет возмущена, будет вне себя! – И доктор сердито сложил злополучный листок.
Когда молодой человек увидел, как его выстраданное стихотворение исчезает в кармане сюртука бессердечного дяди, отчаяние придало ему храбрости и вернуло самообладание.
– Я уже не мальчик. – Он ударил себя в грудь. – Ты неспособен понять чувства, волнующие юношескую грудь, твое сердце давно остыло. Когда старость начинает серебрить голову…
Он внезапно замолчал и скрылся за большим креслом, потому что доктор, не терпевший намеков на свои седеющие волосы, грозно двинулся к нему.
– Я запрещаю тебе подобные язвительные выражения! – крикнул Гагенбах в ярости. – Серебрить голову! Сколько же, по-твоему, мне лет? Ты, вероятно, воображаешь, что дядюшка, наследником которого ты являешься, скоро отправится на тот свет? Я еще не собираюсь, заруби себе на носу! Теперь я пойду с твоей ерундой к фрейлейн Фридберг, а ты можешь тем временем дать волю чувствам, волнующим твою юношескую грудь. Это будут премиленькие диалоги!
– Дядя, ты не имеешь права насмехаться над моей любовью, – несколько робко сказал Дагоберт из-за кресла, но доктор был уже за дверью и шел в свою комнату за шляпой и палкой.
– Серебрить голову! – бурчал он. – Глупый мальчишка! Я тебе покажу мое «давно остывшее сердце»! Ты меня попомнишь!
Он стремительно зашагал к господскому дому. Когда вошел доктор, Леони Фридберг сидела за столом и дописывала письмо. Она с удивлением взглянула на него.
– Это вы? Я думала, что это Дагоберт, обычно он очень аккуратен.
– Дагоберт не придет сегодня, – отрывисто ответил Гагенбах. – Я подверг его домашнему аресту. Проклятый мальчишка!
– Вы слишком строги к молодому человеку и обращаетесь с ним, как с ребенком, тогда как ему двадцать лет.
Доктор сердито продолжал:
– Он опять выкинул безбожную штуку. Я с удовольствием умолчал бы о ней, чтобы избавить вас от неприятности, но ничего не поделаешь, вы должны все знать! – И, достав из кармана сюртука поэтические излияния своего племянника, доктор со зловещей миной передал их Леони, сказав: – Читайте!
Леони прочла стихи с начала до конца с непонятным спокойствием, на ее губах даже дрогнула улыбка.
Доктор, тщетно ожидавший взрыва негодования, счел необходимым помочь ей.
– Это стихотворение, – пояснил он, – и оно посвящено вам.
– По всей вероятности, так как тут стоит мое имя. Надо полагать, это произведение Дагоберта?
– А вам это, кажется, приятно? – рассердился Гагенбах. – По-видимому, вы находите совершенно в порядке вещей, чтобы он был «у ваших ног» – так сказано в этой мазне.
Леони, все еще улыбаясь, пожала плечами.
– Оставьте своему племяннику его юношеские мечты, они не опасны. Право же, я ничего не имею против них.
– Но я имею! Если глупый мальчишка еще хоть раз посмеет воспевать вас и приносить к вашим ногам чувства, волнующие его юношескую грудь, то…
– Что вам-то до этого? – спросила Леони, пораженная таким взрывом горячности.
– Что мне до этого? Ах да, вы еще не знаете! – Гагенбах вдруг встал и подошел к ней. – Посмотрите на меня, фрейлейн Фридберг.
