Джоанн Харрис - Блаженные
Розамунда теперь с нами не живет. Два дня назад ее перевели в лазарет к больным и умирающим. Сестра Виржини, молодая послушница, которую к ней приставили, наконец приняла постриг и теперь выхаживает хворых. Помню Виржини по урокам латыни — бесталанная дурнушка, а сейчас в ней проявляются грубоватые черты коренных островитянок. Чувствуется, мать Изабелла настроила девушку против меня. Это видать и по ее колючим взглядам, и по ее уклончивым ответам. Виржини только семнадцать, разве ей понять Розамунду? Молодость тянет девушку к новой настоятельнице, заставляет рабски ей подражать.
Вчера я видела Розамунду в саду у лазарета. Бедняжка сидела на скамейке, сжавшись в комок, будто пряталась от жестокости окружающего мира. Растерянная еще пуще прежнего, она взглянула на меня, но не узнала. Привычный ритм жизни нарушен, а с ним оборвана тонкая нить, связывающая Розамунду с настоящим. Теперь она — утлая лодка в бескрайнем море тревог. Сестра приносит Розамунде еду, хмурая девица ухаживает, а больше и словом перекинуться не с кем.
Вне себя от жалости и возмущения, я решила заговорить о Розамунде на утреннем капитуле. Лемерль на эти собрания не вхож, и я надеялась в его отсутствие переубедить настоятельницу.
— Сестра Розамунда не больна, ma mère, — мягко и вкрадчиво начала я. — Немилосердно лишать ее последних радостей — молитв, забот, разговоров с подругами…
Мать Изабелла взглянула на меня с надменностью двенадцатилетней девчонки.
— Сестре Розамунде семьдесят два, — изрекла она. Ясно, для Изабеллы это что тысяча. — Она не помнит, какой сегодня день, и никого не узнает.
Вот в этом все дело! Бедная старуха не узнает ее, точнее, не признает.
— К тому же сестра Розамунда очень слаба, — продолжала Изабелла. — Даже простейшие обязанности ей теперь не по силам. Разве не милосерднее даровать ей покой, а не утомлять работами? Сестра Августа, уж не завидуешь ли ты ее заслуженному отдыху? — подначила Изабелла, хитро сверкнув глазками.
— Розамунде не позавидуешь, — уязвленно пробормотала я. — Старуху закрыли в лазарете, потому что она немощна и чавкает за столом…
Опять я сказала лишнего… Юная настоятельница подняла подбородочек.
— Закрыли в лазарете? — переспросила она. — По-твоему, бедная сестра Розамунда стала узницей?
— Не приведи Господь!
— Ну что же… — Изабелла сделала паузу. — Навестить нашу престарелую сестру могут все желающие, разумеется, если сестра Виржини сочтет ее состояние удовлетворительным и даст добро. В трапезной сестра Розамунда не появляется лишь потому, что ее возраст и слабое здоровье требуют особого питания, чаще и обильнее, чем у остальных. — Изабелла снова покосилась на меня. — Сестра Августа, ты ведь не откажешь хворой подруге в небольших привилегиях? Ты и сама примешь их с радостью, если доживешь до ее лет.
Вот плутовка! Общение с Лемерлем даром не проходит! Теперь любое мое возражение примут за зависть.
— И я, и все остальные, ma mère, — отозвалась я. К моему удовольствию, Изабелла поджала губы.
Так провалилась моя попытка помочь Розамунде. Помочь не помогла, а палку перегнула, до конца капитула ловила косые взгляды матери Изабеллы и едва избежала нового наказания. Лишь когда я согласилась работать в пекарне — там грязно и жарко, а знойным летом особенно мерзко, — настоятельница успокоилась, по крайней мере временно.
Невысокая круглая пекарня притаилась в самой глубине монастыря. Окон в ней нет, только смотровые щели, света и от огромных печей хватает. Они стоят в центре зала. Подобно доминиканцам, хлеб мы печем в глинобитных печах, на каменных, докрасна раскаленных плитах, под которыми горит хворост. Дым уползает в трубу такой ширины, что в ее устье видно небо. В дождь на плиты падают капли и с шипением испаряются. Когда я пришла, две молодые послушницы готовили тесто: одна выбирала жучков из каменного ларя с мукой, другая разминала дрожжи, чтобы сделать опару. Печи уже растопили, вокруг них трепетал мерцающий полог — там было особенно жарко. За пологом стояла сестра Антуана, полные красные руки обнажены до локтей, волосы убраны под косынку.
— Сестра Августа!
В пекарне Антуана совсем другая: глуповато-добродушное лицо кажется холодным и сосредоточенным, а в отблесках красноватого пламени даже пугающим. Прибавьте к этому широкие плечи и мускулы, играющие под жировой прослойкой, когда она месит тесто, — есть чего испугаться.
Я взялась за работу — выкладывала тесто в большие формы и сажала их в печь. Тут надобна сноровка: каменные плиты должны равномерно прогреться: от слишком сильного жара корка подгорит, а мякиш не пропечется, а от слабого хлеба опадут и получатся жесткими. Поначалу мы работали молча. Дрова потрескивали, шипели и свистели. Видно, хворост влажный, коли печь так чадит. Пару раз я обжигалась о плиты и бормотала ругательства. Антуана делала вид, что не слышит, но, почти уверена, она улыбалась.
Мы испекли первую партию и приступили ко второй. На день монастырю нужно по меньшей мере три партии хлеба по двадцать пять белых буханок или тридцать черных в каждой. Еще сухари на зиму, когда растопкой не разживешься, да сдоба про запас и для особых случаев. От чада слезились глаза, но и сквозь него я чувствовала сильный аромат хлеба. В животе заурчало, и я вдруг поняла, что после исчезновения Флер толком не ела. Взмокли волосы, косынку хоть отжимай, лицо покрылось солеными каплями. Перед глазами вдруг поплыло, чтобы не упасть, я выставила вперед руку, но схватилась за горячую форму. Она уже остывала, но я обожгла нежную кожу между большим и указательным пальцами и вскрикнула от боли. Антуана снова взглянула на меня и сей раз точно улыбнулась.
— Сперва тяжело, а потом привыкаешь, — негромко, для меня одной проговорила она. Молодые послушницы сидели у раскрытой двери, слишком далеко, чтобы разобрать ее слова. Губы у Антуаны ярко-красные, пухлые для монахини, в глазах отблески пламени. — Со временем ко всему привыкаешь.
Я молча потрясла обожженной рукой.
— Не дай Бог твоя тайна откроется, — не унималась Антуана. — Тогда работать тебе в пекарне до старости. Так же, как и мне.
— Какая тайна?
Антуана хищно оскалилась, и я удивилась, что считала ее апатичной пустышкой. Заплывшие жиром глазки светились дьявольским умом, и на миг я даже ее испугалась.
— Твои встречи с Флер, какая же еще? По-твоему, я ничего не заметила? — Теперь, помимо злорадства, в ее голосе звучала горечь. — «У толстухи Антуаны куриные мозги», — так ведь все думают? «Толстухе Антуане только бы пузо набить!» У меня тоже был ребенок, но оставить его не позволили. Почему тебе можно? Чем ты лучше других? — Антуана заговорила еще тише, алые отблески пламени так и плясали в ее глазах. — Конец тебе, если мать Изабелла прознает, и отец Сен-Аман не поможет. Не видать тебе Флер как своих ушей!
