Уильям Локк - Сумерки жизни
— Екатерина, — выговорил Рейн, когда они прошли вместе несколько шагов. Она остановилась и, ничего не говоря, посмотрела на него.
— Я как раз вовремя поймал вас, — заявил он со свойственной мужчинам резкостью. — Нам надо поговорить. Идемте в парк.
— Я не могу, — ответила она поспешно. — Мой поезд…
— Не беда, если опоздаете на поезд. Куда вы едете?..
— В Лозанну, — ответила она нерешительно, с опущенными глазами.
— Туда идет масса поездов. Идемте.
Он осторожно ее потянул. Она повиновалась, будучи не в силах сопротивляться. Он нашел скамейку вдали от места прогулок. На краю дремал старый крестьянин, а у ног его лежала неопределенной породы собака. Старик за свою жизнь перевидал много англичан и бесконечное количество влюбленных пар. Ни то, ни другое не интересовало его. Он не удостоил даже повернуть свой тусклый взор в их сторону. Мальчик с дорожным мешком покорно следовал за ними и смиренно остановился в стороне, с шапкой в руке. Прикажет барыня подождать с мешком?
— Нет, — сказал Рейн, вынув франк из кармана. — Отнесите его консьержу пансиона Бокар.
Екатерина, взволнованная, приподнялась.
— Нет, нет. Мне необходимо ехать в Лозанну. Вам не следует меня задерживать.
Но мальчик ринулся вперед, зажав в руке франк. Рейн наклонился к ней так близко, что концы усов коснулись ее вуали.
— Я, Екатерина, буду вас задерживать до тех пор, пока вы не скажете мне, что больше меня не любите.
— Не мучьте меня, — произнесла она жалобно. — Я потому и старалась избегнуть встречи… чтобы пощадить нас обоих. Мне известно ваше великодушие.
— Мое великодушие! — откликнулся Рейн с особым ударением. — Мое страстное желание, моя потребность, счастье всей моей жизни! Если я вам дорог, то не может быть мучением для вас, когда я говорю, что люблю вас… я не могу жить достойной человека жизнью без вас. Когда я впервые прочел ваше письмо, оно сокрушило мое сердце. Я его не понял; после я сообразил. Когда-нибудь вы узнаете, как я люблю вас, Екатерина, нуждаюсь в вас, желаю вас.
Его страсть росла, по мере того как он смотрел на нее, следя за тем, как слабая краска то появлялась, то исчезала на лице ее, скрывавшемся за вуалью. Она казалась слишком хрупкой и нежной для грубых ударов света. Душу его залило необъятное тревожное волнение. Защищать ее, лелеять, держать ее в своих объятьях, прижав к себе, было его неотъемлемое право.
Волновалась и Екатерина, каждая струна в ее душе дрожала. Она не могла говорить. Она бросила на него сбоку быстрый взгляд, свойственный одним женщинам, и встретилась с устремленными на нее глазами. Это были голубые и яркие глаза, настойчивые и нежные. В них отражалась воля и страстное желание мужчины. Она сжалась; однако, вновь на них посмотрела, любуясь их выражением. Рейн говорил с такой силой, какой он никогда не подозревал в себе. Старый крестьянин продолжал дремать, не обращая внимания ни на них, ни на маленького грязного ребенка, сидевшего на корточках у его ног и игравшего с собакой. Сквозь деревья и кусты впереди их можно было видеть мелькавшие белые платья гулявшей по дорожке вдоль набережной публики. Но покой этого безмятежного почти пустынного уголка никем не нарушался.
— Я не могу, я не могу, — заявила, наконец, Екатерина. — Я обязалась… я не могу взять свое слово обратно.
— Я улажу это, — возразил Рейн с легкой улыбкой. — Предоставьте это мне. Мужчины друг с другом легче столкуются. Вы принадлежите мне, Екатерина, мое сокровище, мне, моя жена… если любите меня.
Нежность его голоса проникла ей в душу. Она подняла свои глаза к нему и остановила их на нем.
— Люблю!
Он угадал скорее, чем услышал, что произнесли ее уста.
— И нас больше ничто не разлучит? Вы выйдете за меня замуж, Екатерина?
Все существо ее кричало „да", но оно же и удерживало ее.
— Будете ли вы любить меня в будущем, Рейн, как теперь? Вам никогда не придет в голову мысль, что позор, постигший меня, был заслужен? Подумайте над этим, дорогой, своим ясным, честным умом. Вы никогда не почувствуете, что все свое существо посвятили вы той, которую, подобно большинству мужчин, вы должны были растоптать ногами? Счастье всей вашей жизни… мое… зависит, дорогой, от вашего ответа, исходящего из глубин вашего сердца. Судите меня теперь раз навсегда.
— Клянусь внимающим мне Богом, — заявил Рейн, и любовью проникнут был его голос, — для меня вы всегда останетесь самой чистой, самой благородной и самой дорогой из всех женщин. Вы любите меня любовью женщины, а я любовью мужчины; и мы, дорогая, будем горячо любить друг друга до самой смерти. Наша любовь столь же священна для меня, как то привидение, которое я похоронил несколько недель тому назад. Все это покажется нам тревожным сном… все прошлое в нашей жизни, мое сокровище, исчезнет, как дым. Слава Богу!
Он вдруг обнял ее, привлек к себе и поцеловал. Для них обоих земля приостановила свой бег; парк был эдемом, старый крестьянин кивал своей обветренной головой, а собака и грязный ребенок так равнодушно на них смотрели, словно животные, когда съедено было первое яблоко.
Приблизительно через час Рейн отправился в гостиницу „Националь" и нашел Гокмастера на балконе, возбуждающего перед обедом аппетит при помощи хереса и соленых закусок. Он подскочил, увидев посетителя, и направился к нему навстречу.
— Алло, Четвинд! Это, право, по-дружески с вашей стороны. Сядьте, пожалуйста, и… составьте мне компанию.
Рейн согласился сесть, но отказался от хереса.
— Вы не обидитесь, если я предложу вам весьма щекотливый вопрос? — спросил Рейн.
— Сколько вам угодно, — отозвался Гокмастер с наивной готовностью. — Я вам отчасти дал право не стесняться. Ответить на него, зависит, конечно, от меня.
— Именно. Но я надеюсь, что вы согласитесь. Действительно ли глубоко задеты ваши чувства во всей этой истории с миссис Степлтон?
— Сэр, — возразил Гокмастер, — я исправил причиненное зло и успокоил чертовски неспокойную совесть.
— Из этого я заключаю, что вы скорее послушались голоса совести, чем сердца, — заметил Рейн.
— Я женюсь, — отозвался Гокмастер, затянувшись сигарой, которую только что закурил. — Возможно, вы этого еще не знаете. При таком положении я предпочитаю быть более сдержанным. Это лучше всего для сохранения добрых отношений между мужем и женой.
— Да, но предположите, что дело расстраивается.
— Что? Мой брак?
Он вытянулся в удобной позе, заложив руки под голову, и спокойно посмотрел на Рейна.
— Какого рода интерес могут иметь для вас дела подобного мне червяка?
— Величайший в свете, — ответил, покраснев, Рейн. — Если для вас это только вопрос совести, я без всякого стеснения попрошу вас освободить миссис Степлтон от ее слова.
