Розалин Майлз - Девственница
Комендант поклонился.
— Сюда, Ваше Высочество — в Колокольную башню.
Колокольная башня — Робин был (или есть?) в Бошамп, следующей башне вдоль стены… О, Робин, раз начались гонения на протестантов, долго ли сыновьям Нортемберленда оставаться в живых?
Едва мы двинулись, ряды стражников смешались, и вскоре вся стража уже стояла на коленях. «Господь да хранит принцессу Елизавету!» — послышался хриплый выкрик, остальные нестройно подхватили. На мгновение я ожила. Но тут впереди выросла Кровавая башня, за ней Тауэрский луг, а на нем… На нем… Огромный, черный в сгущающейся темноте — о. Господи, помилуй, я не хочу умирать! — высился грубый остов эшафота. Я поняла, что чудовищная машина смертей только набирает ход.
Дверь камеры захлопнулась — я стала пленницей.
Mortem ubi contemnas, писал Публий Сириец, viceris omnis metus: если ты научился презирать смерть, ты победил все страхи.
Теперь я могла в последний раз посмеяться над старым пугалом, старым костяком с косой, чьих объятий я столько раз избегала, от чьих мертвящих поцелуев до поры до времени уворачивалась… но потом… о. Господи, потом…
День за днем я ходила рядом со смертью, она стала моей близкой подругой. Она преследовала меня днем и ложилась со мною ночью, она сосала у меня под левой грудью, где сердце. А покуда смерть обхаживала меня. Мария заигрывала с жизнью. Она была готова встретиться с женихом и впервые за сорок лет ощутила исступленную, запоздалую жажду жизни и любви. Она была влюблена в любовь, и в этом таилась величайшая для меня опасность. Гардинер и Ренар каждый день убеждали ее, что, только казнив меня, она получит в свои объятия желанного мужа. Ибо, пока я жива, пока народ любит во мне дочь моего отца и единственный живой светоч его веры, королева, говорили они, не может быть уверена в завтрашнем дне.
И медленно, как паук, Мария расчищала Филиппу путь. Немудрено, что я дрожала за свою жизнь, когда февраль шел по отрубленным головам и март по колено в крови! Отец и дядя Джейн взошли на эшафот у Тауэрских стен, один за другим сложили головы все, кого увлекли безумные и беззаконные фантазии Уайета.
Лишь одна ниточка надежды еще держалась. Мария пощадила Кортни, не решилась пролить ни полкапли его королевской крови. Итак, предполагаемый король, мой без пяти минут муж, был выслан умирать на чужбину. Значит, как Плантагенет, так и Тюдор? Может быть, я уцелею?
Однако из своего окна я по-прежнему видела безжалостный эшафот. И когда я спрашивала коменданта, почему его не убрали, сэр Джон отвечал:
— Он еще нужен.
Сидя взаперти дни и ночи напролет, я видела лишь Марииных слуг — слуг или шпионов. Женщины, которых она мне прислала, все, как на подбор, были враждебные мне папистки, уродливые, ядовитые, они убивали меня своей католической добротой, доводили до тошноты беспрерывными громкими молитвами о моем покаянии. У одной было лицо помоечной крысы, у другой — нос настолько изъеденный оспой, что крошился, словно кусок сыра, третья от старости давно забыла, мужчина она или женщина — уже и не человек вовсе, а скрюченный древесный корень. Только Мария могла держать при себе таких отвратительных ведьм!
Мои джентльмены по-прежнему были при мне, но нас никогда не оставляли с глазу на глаз; даже словечка они не могли шепнуть мне без ведома тюремщиков. Я мечтала о весточке от Робина, мне было бы легче, знай я хотя бы, что он рядом. Однако жив ли он? Я не знала.
Я не знала ничего за пределами своих четырех стен. Тесная сводчатая комната, где меня заперли в первую же ночь, стала моим миром — или моей могилой, — и один Бог знал, выберусь ли я из нее!
Шесть женщин и я в запертой комнате дни и ночи напролет, безвыходно — Господи, вообразите только! Прибавьте моих джентльменов и тюремщиков, да еще злобного Гардинера со свитой (а он при всяком удобном случае являлся меня запугивать), и вы поймете, что через неделю в камере стало нечем дышать. Три стульчака за перегородкой вдоль всей задней стены не вмещали в себя все наши нужды. К полудню ведра переполнялись, моча и кал расплескивались по полу, я разносила их по комнате башмаками, платьем, нижними юбками. И это я, всегда любившая самое чистое белье…
Вонь в камере стояла как на городской свалке, она пропитывала все; я приказала держать окна открытыми даже в самые холодные дни, но и северному ветру было не выветрить отвратительный запах.
Пришел веселый апрель для налетевших с моря чаек, для ласточек на Тауэрском лугу, для новых почек, для каждой прорастающей на воле травинки, но только не для меня. У меня болел живот, болела голова, болела душа. Я почти каждый день просила коменданта Тауэра, сэра Джона Гейза, разрешить мне прогулки. Он всегда отвечал одно и то же: «Мадам, я не решаюсь».
Теперь я почти все время проводила в постели. Как-то я проснулась от болезненного забытья и увидела рядом с кроватью сэра Джона. О, Господи, неужели у него приказ о моей казни? Неужели он пришел за мной? Неужели это мой последний час?
У меня остановилось дыхание. Однако он заговорил ласково:
— Новости, мадам, хорошие для вас, но уже не для него. Вчера казнен сэр Томас Уайет. Его последними словами были: «Леди Елизавета не участвовала в моем заговоре — она не знала о моих планах!»
— Благодарение Богу! — Я попробовала сесть, но перед глазами поплыло. — Теперь вы видите, что я невиновна!
— Я верю Вашему Высочеству, — произнес он медленно. — И если вы хотите завтра прогуляться, я распоряжусь, чтобы вас выпустили на стену.
О, благословенный аромат воздуха, ласкающая лицо и шею прохлада! Надсмотрщик распахнул маленькую дверь в конце уборной, я на пороге вздохнула всей грудью, пошатнулась и едва не упала. Мне пришлось ухватиться за женщин, так кружило голову, словно от хорошего вина. Неуверенно сделала шаг, другой, протиснулась в дверь. Впереди лежала длинная крепостная стена, свобода, о которой я не смела и мечтать. А вот и башня Бошамп со слепыми, подмигивающими глазами бойниц — видит ли меня Робин? Или я, как дура, грежу о человеке, которого уже нет в живых?
Не успела я пройти и десяти ярдов, как передо мною возник мальчик, так неожиданно, что он мог быть только ангелом или Божьим вестником. Утреннее солнце позолотило его рыжие кудряшки, когда он кивнул и, краснея, протянул мне охапку цветов.
От неожиданности я даже испугалась:
— Кто это?
Надсмотрщик широко улыбнулся:
— Сынишка здешнего тюремщика, леди; он бегает по Тауэру, где ему вздумается.
Я наклонилась к мальчику, чтобы взять букет, толстый пучок полевых цветов, зажатых в грязном кулачке.
— Ваши цветы бесценны для пленницы, сэр; скажите мне, как они называются?
