Елена Арсеньева - Краса гарема
Мюрат нагнулся и подобрал с полу выпавший в драке тряпичный лоскут. Охотников мысленно назвал себя самым отъявленным раззявой на свете, глупцом и преступником, достойным шпицрутенов[23]. Он, конечно, прежде почитал их избыточно тяжелым и даже варварским наказанием, но сейчас… но для него… только шпицрутены! И самое малое – дважды сквозь строй!
При виде лоскута глаза Мюрата побелели.
– Керим! – взревел он.
Почти тотчас вбежал толстый рыхлый мужик, одетый нелепо и несколько по-бабьи. Охотников его сегодня видел мельком, пока таился в саду, и сразу понял, что это евнух. А евнух – непременная принадлежность гарема, так что, лишь взглянув на сего урода, Охотников сразу понял, что пришел искать похищенных женщин именно туда, куда нужно.
Мюрат в эту минуту принялся быстро, люто говорить на непонятном языке. Евнух слабо бормотал что-то в ответ, и его нездорово-желтое лицо побелело, потом позеленело и стало уж вовсе отталкивающим. Он что-то лепетал в свое оправдание срывающимся голосом, пожимал плечами и разводил руками. Несложно было догадаться, что отвечает: знать, мол, не знаю и ведать не ведаю.
Мюрат прошипел что-то сквозь зубы, послушный мановению его руки Надир подхватил с полу свой ятаган, взмахнул им… Охотников мысленно уже пожелал евнуху как можно скорей добраться до их магометанского ада…
И вдруг на неприглядной роже урода отразилась какая-то догадка. Он что-то отчаянно заорал, забрызгал слюной, говоря быстро-быстро, небось даже зная язык, не поймешь, но одно знакомое слово так и резануло слух Охотникова. Слово было – «Лушка».
Охотников насторожился, вспомнив, что Лушкой, вернее, Лушенькой звали горничную Марьи Романовны Любавиновой. Ту самую, при пособничестве которой, судя по всему, были похищены и Лушенькина госпожа, и Наташа Сосновская. Значит, предательница точно здесь…
Керим высунулся в коридор и что-то громко прокричал визгливым голосом. Через мгновение в кабинет, тяжело топая, вбежала толстенная бабища, одетая в черное. Лицо у нее было недоброе, коварное, ведьминское. Она тащила за руку девку, одетую самым непотребным образом. Ни в каких веселых домах, ни в питерских, ни в московских, не видал Охотников такого непотребства! Голые девкины груди торчали в разные стороны, неприкрытые. И хоть зрелище этаких грудей должно было вызывать у всякого мужика томление в чреслах, Охотников со стыда потупился бы, кабы не взглянул в девкино лицо. Это оказалась не черкешенка, не турчанка, а русская девчонка – курносенькая, сероглазенькая, веснушчатая, – до смерти перепуганная. Глазенки ее так и метались по сторонам, в лице ни кровинки не было. И вот она завидела лоскут в руках Мюрата – и побелела так, что веснушки показались брызгами крови.
Рухнула на колени и замерла, склонив повинную голову, готовая принять всякую кару. В то же мгновение Мюрат взмахнул рукой – и ятаган Надира обрушился на шею Лушеньки.
Голова покатилась по полу, фонтан крови хлынул на дорогой ковер, и тело бедной предательницы безвольно распростерлось на полу.
Охотников хмуро отвел глаза. Ему было жалко девчонку, но он понимал, что эту беду она сама на себя навлекла. Всякий Иуда сует голову в петлю уже в ту минуту, когда получает свой кошель с тридцатью сребрениками… только еще не осознает этого. Так что и Лушенька сама себе яму вырыла.
Однако скоры эти турко-французы на расправу. Видимо, и с Охотниковым разделаются так же быстро. Остается надеяться, что Марья Романовна еще жива и что столь бездарная, неумелая попытка ее спасения не принесет ей вреда.
Хотя как же не принесет? Она, бедняжка, лелеет надежду, что ее письмо попадет к могущественному спасителю. А вышло-то как… как вышло-то?!
Охотников с горькой досадой покачал головой, подумав, что и третьего строя шпицрутенов ему будет мало за то, что так преступно оплошал.
В эту минуту раздался голос Мюрата. Он отдал Надиру какое-то приказание, и Охотников уже простился мысленно с матушкой, сестрой и товарищами, приготовясь явиться на Вечный суд, однако ему не снесли голову, как можно было ожидать, а невесть куда поволокли.
* * *О том, что она натворила, Марья Романовна пожалела уже через минуту после того, как Жаклин задернула за собой занавесь. Хотела кинуться за ней и забрать письмо назад, да побоялась… побоялась лишиться последней надежды. Ведь не было, ну не было у нее другого пути отправить это свое послание, кроме как довериться первому встречному. Жаклин могла предать. Лушенька могла предать, как уже единожды поступила. Мог предать этот неведомый Климов… если хаживает к Мюрату, вряд ли он враг ему, скорее друг, так что напрасно Маша на него рассчитывала.
Осознав это, она только головой покачала – что бы раньше было догадаться, не пришлось бы столько сил ради письма затратить!
Нет, она не жалела о том, что сделала. Ведь этот неопрятный лоскут стал единственным залогом надежды. Не напиши Маша письмо, рассчитывать было бы не на что. А теперь… есть во что верить и чего ждать! Пусть даже это будут дни, недели, месяцы ожидания…
Если же француженка предала ее, то с минуты на минуту появится Мюрат и со злорадным смехом швырнет Маше в лицо злосчастный лоскут. И она будет знать, что ждать нечего…
Марья Романовна прилегла на диван. Ее вдруг начал бить какой-то нервический озноб. В душе боролись попеременно истовая вера в то, что чудо произойдет и они с Наташей будут спасены, и дурное предчувствие, которое так и наваливалось, так и наползало, так и давило и норовило придушить. Глаза ее испуганно блуждали по комнате, и картины, соромные картины снова и снова привлекали к себе ее взгляд.
Людям, изображенным на стенах этой странной комнаты, не было ровно никакого дела до страхов и страданий Марьи Романовны Любавиновой. Мужчины и женщины обнимались, целовались, распутничали, но чем больше Маша на них смотрела, тем меньшее ощущала негодование против этого распутства. Напротив, ей становилось как-то спокойней. Вот ведь – не все на свете предатели, похитители, изменники и лгуны. Есть просто… просто люди.
Красивые все и такие счастливые! Посмотришь, посмотришь на них, да и поверишь, что любовь – это не только в девичестве по пригожему жениху вздыхать. Это еще и постель супружеская, и то, что в ней творится между мужчиной и женщиной… Марья Романовна всегда полагала, что лишь мужчины могут быть одержимы тем, что в той самой постели происходит. А тут глядела на лица нарисованных женщин, одухотворенные блаженством из-за того, что давали им мужчины, – и остро завидовала неизвестным красавицам.
У нее ни мгновения не было в супружеской постели, чтоб затрепетать и почувствовать себя счастливой. Стыдилась мужа, старалась для него, терпела его вторжение, как некий непременно нужный обряд, но хотела, чтобы все скорей кончилось. Мечтала: вот зачнет, так можно будет и покончить со всем этим. А на что оно, коли ребенок уже зародится? Разве что спустя какое-то время, когда второго захочется.
