Бонкимчондро Чоттопаддхай - Хрупкое сердце
— Ну хорошо, пой под вину, — тихо произнес Мир Касим.
Долони вдруг испугалась, что наваб может подумать, будто она не умеет ни петь, ни играть. Она словно онемела. Губы ее шевелились, но рот не раскрывался, как не раскрываются лепестки лотоса в пасмурный день, как не звучат стихи робкого поэта, как не срывается признание в любви с уст гордой женщины.
— Я не буду петь, — сказала Долони.
— Почему? Ты рассердилась на меня? — удивился наваб.
— Я хочу, чтобы вы подарили мне музыкальный инструмент, на котором играют англичане в Калькутте. Вот тогда я спою для вас, а иначе не буду.
— Хорошо, если ничто не помешает, я непременно подарю, — улыбаясь пообещал Мир Касим.
— А что может помешать?
— Видишь ли, приближается война с англичанами, — печально сказал наваб. — Разве ты ничего не слышала об этом?
— Да, я слышала, — ответила Долони и умолкла.
— О чем ты задумалась?
— Однажды вы сказали, что того, кто затеет войну с англичанами, ждет поражение. Зачем же вы хотите воевать с ними? Конечно, я только ваша рабыня, и это не должно меня касаться. Но позвольте мне все-таки задать вам этот вопрос, ведь вы так добры ко мне, вы любите меня.
— Да, это правда, Долони. Я люблю тебя так, как не любил ни одну женщину и, думаю, никогда не полюблю.
Глубоко взволнованная, Долони долго не могла произнести ни слова. Наконец, утирая слезы, она спросила:
— Зачем же вы хотите воевать с англичанами, если знаете, что потерпите поражение?
Мир Касим тихо ответил:
— У меня нет другого выхода. Ты преданна мне, поэтому тебе я могу сказать все. Я знаю, что эта война лишит меня престола и, может быть, даже принесет мне гибель. И все-таки я согласен воевать. Англичане ведут себя у нас в стране как настоящие хозяева, я же только называюсь правителем. Для чего мне государство, в котором хозяйничают иностранцы? Да дело не только в этом. Англичане говорят: «Мы правители. И во имя нас ты должен угнетать народ». Но почему я должен это делать? А раз нет возможности охранять интересы народа, лучше уж совсем отказаться от власти. Зачем совершать грех и бесчестье? Я не Сирадж-уд-Даула и не Мир Джафар[68].
Долони была восхищена речами Мира Касима.
— Господин мой! — воскликнула она. — Ты, конечно, прав. Но об одном молю тебя: не ходи сам на войну.
— Разве в таком деле наваб Бенгалии может прислушиваться к словам женщины? И подобает ли ей давать подобные советы?
Долони огорчилась и смущенно произнесла:
— Простите меня. Я, конечно, ничего не понимаю в таких делах. Но тогда умоляю исполнить другую мою просьбу.
— Какую же?
— Возьмите и меня на войну!
— Зачем? Неужели ты собираешься воевать? Может, тогда мне уволить Гургана Хана и назначить тебя на его место?
Совершенно растерявшись, Долони не могла вымолвить ни слова. Тогда Мир Касим ласково спросил:
— Зачем же ты хочешь идти на войну?
— Чтобы быть с вами, — тихо проговорила Долони.
Мир Касим ответил решительным отказом, и тогда Долони с улыбкой попросила:
— Ваше величество, вы ведь умеете предсказывать грядущее. Скажите, где я буду находиться во время войны?
— Ну что ж, давай чернила, — улыбнулся Мир Касим.
По приказанию Долони служанка принесла золотой чернильный прибор.
Мир Касим учился астрологии у индусов. Написав цифры, он погрузился в вычисления. Через некоторое время Мир Касим отшвырнул бумагу и нахмурился.
— Что вы увидели? — спросила Долони.
— Ты очень удивилась бы тому, что я увидел. Лучше тебе не знать этого.
Мир Касим вышел из комнаты и, позвав своего секретаря, приказал ему:
— Пусть какой-нибудь чиновник индус в Муршидабаде вызовет сюда ученого брахмана Чондрошекхора, который учил меня астрологии. Этот человек живет в деревне Бедограм, недалеко от Муршидабада. Нужно, чтобы он предсказал, где будет находиться Долони-бегум во время предстоящей войны с англичанами и после нее.
Секретарь исполнил приказание. Тут же послали человека с приказом привезти Чондрошекхора.
Пруд Бхима
Пруд Бхима окружен тесным кольцом пальм. Золотистые лучи заходящего солнца упали на потемневшую воду, и в ней отразились черные тени деревьев. Нависшие над водой длинные ветви, густо переплетенные лианами, скрывали двух молодых женщин, сидевших у самой воды на крутом берегу пруда. С медными кувшинами в руках они играли с водой. Это были Шойболини и Шундори.
Как может вода играть с женщиной? Нам никогда не понять этого. Это может понять лишь человек, способный оценить все истинно прекрасное. Только он сможет рассказать, как от прикосновения кувшина вода приходит в движение, как она нежно колеблется под звон украшений на руках женщины, плавно покачивает венок водяных цветов на своей груди, словно баюкая маленькую водоплавающую птичку, покоящуюся на ее поверхности; она колеблется, окружая женщину со всех сторон, лаская ей руки, шею, плечи и грудь. И вот женщина снова водит кувшином по воде, отдает его во власть нежного потока, потом сама погружается в воду до подбородка, касается ее алыми губами. Вот она набирает в рот воды, брызгает ею на солнце, и падающие капли дарят ей сотню солнц. От каждого движения женщины вода словно танцует, сверкая брызгами, и сердце молодой женщины танцует вместе с водой. Как они похожи, эти два существа! Вода подвижна и изменчива, как подвижно и изменчиво сердце молодой женщины. Только на воде не остается следов. А остаются ли они в сердце женщины? Кто знает?
Лучи заходящего солнца постепенно гасли в пруду. Темнело, и только верхушки пальм все еще сияли, словно золотые знамена.
— Уже поздно, пора уходить, — сказала Шундори.
— Мы здесь одни, спой мне тихонечко песню, — попросила Шойболини.
— Нет, нет, пойдем домой! — начала сердиться Шундори.
Тогда Шойболини запела сама:
Я не пойду домой, подружка,
Смотри: любимый мой идет!
Я не пойду домой, подружка.
— Ах, негодница! Твой любимый ждет тебя дома, а ты не хочешь туда идти!
— Скажи ему, что его возлюбленная утонула в холодных водах пруда Бхима.
— Не шути так. Идем, уже поздно, я не могу больше ждать. И, кроме того, сегодня мать Кхеми говорила, что сюда повадился какой-то англичанин.
— Но почему мы должны его бояться?
— Как ты можешь говорить такое?! Вылезай скорей из воды, а то я уйду одна.
— Ну, что же, уходи!
Шундори окончательно рассердилась на подругу. Она наполнила свой кувшин, поднялась на берег и, обернувшись к Шойболини, спросила еще раз:
