Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь
При Сталине – сохла,
При Маленкове мед пила,
А при Хрущеве сдохла, —
вспомнила вдруг Александра Константиновна частушку, которую, подвыпив, начинала голосить нижняя соседка, Антонина Северьяновна, дочка покойного Шумилова. Теперь она, Тоня, тут жила вместе с таким же голосистым и любящим подпить супругом Филей Окуневым. Ну а по трезвости помалкивали соседи. Трезвые русские вообще молчаливы. Эх, жизнь учила, учила – и научила!
Эта глупость с хлебом как началась, когда Хрущев со своими кукурузными идеями оставил страну, считай, голодной, да так никак и не кончалась, хотя к власти пришли новые правители, Брежнев, Косыгин и Подгорный. Очереди не исчезали. Из магазинов пропадало то одно, то другое. И цены росли. На капроновые чулки, скажем, цену сбросят, а на молоко возьмут да взвинтят! А что людям нужнее, чулки, которые через каждые три минуты рвутся, или молоко?
Впрочем, возмущалась очередями и всем прочим только зеленая молодежь, вроде Иго… вроде Георгия, ну да, конечно, Георгия. Они верили в коммунизм, который наступит, как было обещано в шестидесятом году, через двадцать лет. «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» – так было заявлено с высокой трибуны. Те, кто постарше, доподлинно знали, что всякое поколение советских людей будет жить в очередях: не за хлебом, так за солью, не за солью, так за спичками, не за спичками, так за сахаром, мылом, содой, крахмалом… Возьми прейскурант любого магазина да перечисляй, пока не надоест!
А молодые, они – да, они очередями возмущались. Как-то раз Александра Константиновна прибиралась в комнате внука, отодвинула письменный стол, за который завалилась какая-то бумага, и нашла листок, кругом исчерканный небрежной рукой, так что не все и разберешь:
Царь Никита жил когда-то —
Жирно, весело, богато.
Во дворце Никита жил,
Часто речи говорил,
Часто ездил за границу
Продавать нашу пшеницу.
И куда бы ни летал,
Всем подарки раздавал.
Помогал работе всей
Зять Никиты – Аджубей.
Чтоб кормить нам всех малайцев,
Немцев, негров и китайцев,
Думал царь наш, как тут быть,
Где бы денег раздобыть.
И нашел, мы это знаем:
Сотворил огромный заем,
То есть в долг с народа брал,
А назад не отдавал.
И сказал, вы потерпите,
Облигации храните,
К коммунизму подойдем,
Снова розыгрыш введем.
Он хозяин тут и там,
Все теперь решает сам.
Сам придумал семилетку.
Приказал пустить ракетку
На далекую Луну,
Разбудил там сатану.
Стаж имел он за плечами,
Выступал везде с речами,
Жизнь хорошую сулил
И, конечно, говорил:
«Мы Америку догоним
И по мясу перегоним,
По одежде, по руде,
Будет рай у нас везде».
Царь счастливо поживал,
Коммунизма он не ждал.
А потом сам заблудился
И с вершины покатился.
Тут скорби народ-творец,
Тут и сказочке конец.
Прочитав с пятого на десятое дурацкие стишки, Александра Константиновна испугалась так, как давно уже не пугалась. Сожгла бумажку в печи и долго проветривала квартиру, всю выстудила (дело было зимой), пока не перестало пахнуть горелой бумагой. Хотя кто нюхать-то пришел бы? Но она отлично помнила обыск, который учинили после ареста Шурки. В самом деле: ворошили тогда угли в печке и нюхали, не пахнет ли горелой бумагой. С них станется… Песик-братик Шурка уже давно там, где его никакой чекист-кагэбист не достанет, а дороже внука Георгия у Александры Константиновны сейчас никого на свете не было, при одной мысли, что он мог вляпаться в подсудное дело, кровь леденела. В не столь давние времена и не за такое к стенке ставили!
И что с того, что в стишках издевались над властью свергнутой, а не действующей? Мало ли что в жизни бывает, все еще может перевернуться. А если даже и нет, любая власть подозрительно относится к тем, кто над нею, свергнутой или действующей, издевается. Дело человека – тихо сидеть или смирно стоять и с благодарностью принимать всякое деяние правительства. А коли ты огрызаешься на правительство (плохое или хорошее – безразлично), ты человек ненадежный, даже, можно сказать, опасный. И тебя за это могут запросто, так, на всякий случай, взять да и упечь… куда Макар телят не гонял. А не гонял он их, к примеру, в Темниковский лагерь или в Пезмолаг. Памятные места для Александры Константиновны Аксаковой!
О найденных стишках она, конечно, ни звуком, ни полузвуком не обмолвилась. Подглядела в щелочку, как Георгий, разыскивая пропажу, лазил под стол, потом под кровать, все бумажки перетряхнул и долго стоял посреди комнаты с озадаченной физиономией, но сама ходила с видом: «ничего-не-знаю!» Ну а внук, конечно, не осмелился спросить, мол, бабуль, не зачитала ли ты у меня листок с такими… э-э… пакостными стишатами? Не спросил ничего, нет. Зато на другой день Александра Константиновна зашла к Георгию в комнату – он готовился к сессии, читал с сонным видом «Научный коммунизм», – и сказала как ни в чем не бывало:
– Смотри, что я нашла!
Сказала – и положила перед внуком тоненький сборник «Приложений к собранию сочинений Пушкина», залежавшийся среди старых книг Константина Анатольевича Русанова.
Книжечка была издана в 1903 году и напечатана в самом ограниченном количестве экземпляров. Поэма «Царь Никита и сорок его дочерей» составляла его содержание. Сашенька, помнится, с задушевной подружкой Варей Савельевой прочли поэму, когда обеим было по пятнадцати годков (возраст, когда телесные тайны манят неудержимо!), и мало чего поняли – в поэме все состояло в намеках и недомолвках: чего-то у царевен не было, какие-то птицы слетелись на то, что им показал гонец… Эзопов язык, слишком уж Эзопов! Потом, пожив, а главное, побыв в Пезмолаге и много, ох, много чего нам навидавшись, превратившись из Саши в Александру Константиновну, она разобрала, что к чему. Однако самое сильное впечатление на нее произвели не скабрезные намеки, а вот какое четверостишие – написанное, как и поэма, в 1822 году, но, такое ощущение, актуальное в России во все времена:
Как узнал о том народ —
Всякий тут разинул рот,
Ахал, охал, дивовался,
А иной, хоть и смеялся,
Да тихонько, чтобы в путь
До Нерчинска не махнуть.
Очень не хотелось Александре Константиновне, чтобы любимому, обожаемому ее Игорьку – нет, Георгию, конечно, Георгию! – выпало когда-нибудь в путь до Нерчинска махнуть. А оттого она и подсунула ему скоромное пушкинское чтиво в надежде, что он – мальчик уже большой, и если даже ушки у него покраснеют, он все равно сумеет отделить зерна от плевел.
