Дафна дю Морье - Французов ручей
– Ты слишком мрачно смотришь на наше будущее, – сказала она.
– Я реалист, – ответил он.
– А если я уплыву сейчас с тобой и никогда больше не вернусь в Нэврон?
– Это не выход, – сказал он. – Рано или поздно ты разочаруешься и станешь жалеть о прошлом.
– Нет, – возразила она, – никогда! Пока мы вместе, я ни о чем не буду жалеть.
– Может быть, – ответил он. – Но тебе, как и всем женщинам, необходимы семья, дети, домашний очаг. А раз так – значит, конец нашим скитаниям, конец приключениям, и мне снова придется выходить в море одному.
Нет, Дона, если женщина и может убежать от себя, то только на один день или на одну ночь.
– Ты прав, – сказала она, – у женщин нет выхода. И поэтому в следующий раз, когда мы отправимся в море, я одолжу у Пьера Блана его брюки и снова стану твоим юнгой. И мы не будем больше мучиться из-за пустяков и забивать себе головы мыслями о будущем – ты будешь нападать на корабли и совершать вылазки на побережье, а я, как примерный юнга, буду готовить ужин в каюте, стараясь не докучать тебе разговорами и не задавать лишних вопросов.
– И сколько же это будет продолжаться?
– Столько, сколько мы захотим.
– Другими словами, столько, сколько захочу я. В таком случае можешь не сомневаться, это будет очень, очень долго. Я не намерен отпускать тебя ни завтра, ни послезавтра и уж тем более не сегодня.
Огонь горел все слабей и слабей и вскоре совсем потух. Помолчав, она спросила:
– Ты знаешь, какая сегодня ночь?
– Да, – ответил он, – ночь летнего равноденствия, самая короткая ночь в году.
– И я хочу, чтобы мы провели ее здесь, а не на корабле, – сказала она.
– Потому что все меняется и ничто не остается прежним: ни мы, ни этот ручей, ни эта ночь.
– Я знаю, – ответил он. – Разве ты не заметила, что я положил в шлюпку одеяла и подушку?
Она посмотрела на него. Огонь догорел, и лицо его пряталось в тени. Не говоря ни слова, он встал, спустился к шлюпке, принес два одеяла и расстелил их под деревьями, у самого берега.
Начался отлив. Вода медленно отступала, обнажая отмели. Легкий ветерок прошелестел в ветвях и стих. Козодои уже замолчали, морские птицы давно устроились на ночлег. Луна еще не вышла, над головой чернело высокое небо, внизу чуть слышно журчал ручей.
– Завтра на рассвете, до того как ты встанешь, я наведаюсь в Нэврон, – – сказала она.
– Хорошо, – ответил он.
– Я хочу поговорить с Уильямом, прежде чем проснется прислуга. Если с детьми все в порядке и меня никто не хватился, я вернусь сюда.
– А потом?
– Не знаю. Все зависит от тебя. Зачем загадывать заранее? Из этого, как правило, все равно ничего не выходит.
– Тогда давай просто представим, как все может быть. Ты вернешься из Нэврона, мы позавтракаем вдвоем, сядем в шлюпку и поплывем вниз по реке. Ты будешь удить рыбу, и, надеюсь, на этот раз тебе повезет больше.
– Да? Ты правда считаешь, что я смогу наловить много рыбы?
– Посмотрим. Мы решили, что не будем ничего загадывать.
– А когда нам надоест ловить рыбу, – продолжала она, – мы пойдем купаться. В полдень вода, наверное, будет уже достаточно теплой. А после купания еще раз перекусим и полежим где-нибудь на берегу. А потом начнется отлив и к реке прилетит цапля. Она будет бродить среди камней, рыться в иле, и ты сможешь ее нарисовать.
– Нет, – возразил он, – цапля подождет. Сначала я хочу нарисовать своего юнгу.
– А потом наступит следующий день, – сказала она, – а за ним еще один, и еще. И не будет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее.
– Ну а сегодня, – сказал он, – сегодня – самая короткая ночь в году.
И я не хочу, чтобы ты об этом забывала.
– Я помню, – ответила она.
Позже, уже засыпая, она подумала о той Доне, которая когда-то, давнымдавно, лежала на огромной кровати под пологом, одинокая, несчастная, ничего не знающая о ручье, бегущем в лесу, о корабле, застывшем в тихой заводи, и о мужчине, спящем на траве под деревьями. Она и не могла этого знать – ей не было места в сегодняшнем дне, она осталась в прошлом. Но где-то, в далеком будущем, была еще и третья Дона, непохожая на первых двух, от которых ее отделяли десятилетия. Все, что происходило сейчас, было для нее только воспоминанием – дорогим и бережно хранимым. Наверное, она многое забудет, эта третья Дона: и плеск волны на отмели, и черное небо над головой, и темную воду ручья, и шелест листьев в вышине, и тени, дрожащие под деревьями, и мягкий мох, и запах папоротника. Забудет их беседы, теплоту их рук и нежность ласк… Но никогда, никогда она не сможет забыть ту тишину, которую они подарили друг другу, тот покой и безмятежность, которые отныне наполняли их обоих.
Проснувшись на следующее утро, она увидела, что между деревьями уже пробивается бледный свет, над ручьем встает туман и два лебедя, словно два белых призрака, медленно плывут по воде. Угли костра подернулись пеплом. Она взглянула на француза, крепко спавшего на траве, и подумала о том, что во сне все мужчины становятся удивительно похожи на детей. Лицо его разгладилось, заботы и думы отступили прочь, и он снова стал тем маленьким мальчиком, каким был когда-то. Поеживаясь от холода, она вылезла из-под одеяла и, встав босыми ногами на остывшие угли костра, проводила взглядом лебедей, исчезающих в тумане. Затем подняла с земли свой плащ, накинула его на плечи и двинулась по узкой извилистой тропинке, ведущей от пристани к Нэврону.
Шагая по лесу, она пыталась воскресить в памяти прежнюю размеренную, упорядоченную жизнь. Дети, конечно, еще спят. Джеймс мирно посапывает в колыбельке – щеки раскраснелись, кулачки крепко сжаты. Генриетта лежит, как всегда, ничком, разметав по подушке золотистые локоны. Рядом, широко раскрыв рот, спит Пру. Ну а Уильям, верный, преданный Уильям, зорко сторожит их покой, терпеливо поджидая хозяина и хозяйку.
Туман постепенно рассеивался. За лесом на противоположном берегу реки засияла заря. Дона вышла на лужайку. Перед ней стоял Нэврон – тихий, безмолвный, погруженный в дремоту. Окна были закрыты ставнями, но по крыше уже скользили первые утренние лучи. Она осторожно перебралась через мокрую, серебряную от росы лужайку, подошла к двери и подергала за ручку – заперто.
Постояв минуту, она направилась во внутренний двор, куда выходили окна Уильяма. Она решила вызвать его из дома и расспросить обо всем. Окно в его комнате было открыто, но штора не задернута. Она подождала, прислушиваясь, затем тихонько позвала:
– Уильям! Уильям, это я!
Никто не ответил. Она нагнулась, подобрала с земли камешек и бросила в окно. В ту же минуту из-за шторы показался Уильям. Он испуганно уставился на нее, словно не узнавая, потом приложил палец к губам и быстро отошел от окна. Дона стояла перед домом, чувствуя, как в сердце постепенно закрадывается тревога: лицо у Уильяма было бледное и изможденное, как будто он не спал несколько ночей. "Джеймс заболел, – подумала она. – Джеймс заболел и умер. Сейчас он выйдет и скажет, что Джеймс умер". Она слышала, как он осторожно отодвинул засов, затем чуть-чуть приоткрыл дверь и впустил ее.
