Александр Дюма - Сальватор
Апрельское солнце, еще желтое, с омытым росой ликом, с нежностью влюбленного взирает на землю, поэтичную и искреннюю Джульетту, поднимающуюся из своей могилы и медленно сбрасывающую саван, — апрельское солнце выглядывало из-за купола Дома инвалидов, словно вознамерившись покровительствовать смотру.
В час пополудни орудийные залпы и далекие крики возвестили о прибытии короля, подъезжавшего верхом в сопровождении его высочества дофина, герцога Орлеанского, юного герцога Шартрского и целой толпы генералов. Герцогиня Ангулемская, герцогиня Беррийская и герцогиня Орлеанская ехали в открытой коляске.
При виде блестящего кортежа по рядам зрителей пробежало волнение.
Как назвать то ощущение, что в иные минуты, касаясь нашего сердца огненными крылами, заставляет нас вздрагивать с головы до пят и толкает на крайности — хорошие или дурные?
Смотр начался; Карл X объехал первые линии под крики «Да здравствует Хартия!», «Да здравствует свобода печати!», но еще чаще доносилось: «Да здравствует король!»
Во всех легионах были распространены обращения, в которых рекомендовалось избегать какой бы то ни было демонстрации, способной хоть как-то оскорбить короля. Пишущий эти строки находился в тот день в рядах гвардейцев, и один оттиск остался в его руках. Вот он:
«ОБРАЩЕНИЕ К НАЦИОНАЛЬНЫМ ГВАРДЕЙЦАМ.
ПЕРЕДАТЬ ПО ЦЕПИ
В городе был распространен слух, что легионы собирались прокричать: “Да здравствует король!”, “Долой министров!”, “Долой иезуитов!” Только недоброжелатели заинтересованы в том, чтобы национальная гвардия изменила своему благородству».
Обращение было по форме скорее осторожным, нежели ясным; как бы то ни было, мы приводим его как исторический документ.
Прошло несколько минут, и могло показаться, что гвардейцы решили внять обращению: по всему фронту гремели крики «Да здравствует король!», «Да здравствует Хартия!», «Да здравствует свобода печати!» Однако по мере того как король ехал дальше — словно само его присутствие заставляло национальных гвардейцев быть откровеннее, — все явственнее стали доноситься и другие призывы: «Долой иезуитов!», «Долой министров!»
Заслышав их, старый король невольно остановил коня: всадник был норовист под стать своей лошади.
Не понравившиеся королю призывы стихли. Благожелательная улыбка, которая сошла было с его лица, опять заиграла на губах. Он снова поехал вдоль легионов, но между третьей и четвертой шеренгами бунтарские крики возобновились: несмотря на то что трепетавшие гвардейцы шепотом призывали друг друга к осторожности, они сами не понимали, каким образом призывы «Долой министров!», «Долой иезуитов!», которые они пытались сдержать в своих сердцах, против воли срывались с их губ.
В рядах национальных гвардейцев таился инородный, незнакомый, подстрекательский элемент — это были простые люди, которые под влиянием руководителей общества карбонариев смешались в этот день с буржуа.
Гордость короля снова была задета, когда он услышал эти крики, которые словно навязывали ему правила политического поведения.
Он опять остановился и оказался против высокого гвардейца геркулесовского сложения (Бари непременно избрал бы его моделью для человека-льва или льва-народа).
Это был наш приятель Жан Бык.
Он потрясал ружьем будто соломинкой и, не умевший даже читать, кричал:
— Да здравствует свобода печати!
Громовой голос, мощный жест удивили старого короля. Он заставил своего коня сделать еще два шага и подъехал к крикуну поближе. Тот тоже вышел на два шага вперед — есть люди, которых словно притягивает опасность, — и, продолжая трясти ружьем, прокричал:
— Да здравствует Хартия! Долой иезуитов! Долой министров!
Карл X, как все Бурбоны, не исключая даже Людовика XVI, умел порой вести себя с большим достоинством.
Он зна́ком показал, что хотел бы говорить, и двадцать тысяч человек как по волшебству замолчали.
— Господа! — сказал король. — Я здесь для того, чтобы меня почитали, а не поучали!
Он повернулся к маршалу Удино и продолжал:
— Прикажите начинать парад, маршал.
Затем король галопом выехал из рядов гвардейцев и занял место во фланге, а впереди него продолжало волноваться людское море.
Парад начался.
Каждая рота, проходя перед королем, выкрикивала свое приветствие. Большинство гвардейцев кричали: «Да здравствует король!» Лицо Карла X мало-помалу просветлело.
После парада король сказал маршалу Удино:
— Все могло бы пройти и лучше. Было несколько путаников, но в массе своей гвардия надежна. В целом я доволен.
И они снова поскакали галопом в Тюильри.
По возвращении во дворец маршал подошел к королю.
— Государь! — обратился он. — Могу ли я сообщить в приказе, что ваше величество удовлетворены смотром?
— Не возражаю, — отвечал король. — Однако я бы хотел знать, в каких выражениях будет сказано о моем удовлетворении.
Дворецкий объявил, что к столу подано, и его величество предложил руку герцогине Орлеанской; герцог Орлеанский повел к столу герцогиню Ангулемскую, а герцог Шартрский предложил руку герцогине Беррийской. Все перешли в столовую.
Тем временем национальные гвардейцы расходились по своим кварталам, но перед тем они долго обсуждали ответ Карла X Бартелеми Лелону: «Я здесь для того, чтобы меня почитали, а не поучали!»
Высказывание сочли чересчур аристократичным, учитывая место, где оно было произнесено: Карл X сказал это как раз там, где тридцать семь лет назад возвышался алтарь отечества, с которого Людовик XVI присягнул французской конституции. (По правде говоря, Карл X, в то время граф д’Артуа, не слышал этой клятвы, ведь с 1789 года он находился в эмиграции.) И вот едва король удалился с Марсова поля, сдерживаемые дотоле крики вспыхнули с новой силой, вся огромная арена, казалось, содрогнулась в общем крике, и в нем слышались гнев и проклятия.
Однако это было не все: каждый легион, возвращаясь в свой округ, уносил с собой возбуждение, которое он почерпнул в общении с представителями всего Парижа, и гвардейцы распространили это возбуждение на всем протяжении пути. Если бы их крики не нашли отклика в парижанах, они скоро угасли бы, как забытый костер. Однако похоже было на то, что, напротив, крики солдат явились искрами, сыпавшимися на готовый вспыхнуть хворост.
Они катились в толпе нарастающим эхом; мужчины, стоявшие на пороге своих домов, потрясали шапками, женщины махали из окон платками и кричали вместе с мужьями, но теперь отовсюду доносилось не «Да здравствует король!», «Да здравствует Хартия!», «Да здравствует свобода печати!», а «Да здравствует национальная гвардия!», «Долой иезуитов!», «Долой министров!». Воодушевление переросло в протест, а протест уже грозил мятежом.
