Джоанн Харрис - Блаженные
Монсеньор!
С превеликим удовольствием сообщаю Вашему Преосвященству, что Ваш мудрейший замысел приведен в исполнение с беспрекословной точностью. Высочайшей похвалы достойно усердие моей подопечной в обновлениях, ею начатых. Ее трудами монастырь почти возвратил себе былую славу. Крыша часовни требует ремонта, а южный трансепт, к величайшему моему прискорбию, сильно поврежден непогодой. Тем не менее мы полны надежд, что к началу зимы работы придут к завершению.
Монсеньор заметит, что нами восстановлено истинное название монастыря, а все признаки и символы ликвидированы в пользу вышеупомянутого. Присоединяюсь к горячим мольбам любезной Вашей племянницы: ежели дозволят труды и заботы, почтите нас приездом в месяцы ближайшие. Вашу августейшую особу встретим мы с великой радостью и почтением.
Засим остаюсь, покорнейший Ваш слуга…
И так далее, и тому подобное…
Да, словом я владею отменно. «Вашу августейшую особу…» — отлично.
Утром отошлю письмо с надежным человеком. Или сам съезжу в Порник и оттуда отправлю. Что угодно, только бы на пару часов вырваться из этой вонючей глухомани! Как Жюльетта терпит?! Я терплю лишь потому, что нужно, и потому, что это ненадолго. У поганок-чернушек особый прогорклый запах, а от их лицемерия меня выворачивает. Скажу Жюльетте, пусть сделает мне успокоительный настой.
Жюльетта, ласточка моя! Та светленькая, как бишь ее, Клемента, годна для утех и трогательно покладиста, но уж больно легкая добыча. Да и глаза чересчур большие. В них безоблачное летнее небо, а тревожного свинцового отлива нет. Волосы тоже не по мне — чересчур светлые, кожа чересчур белая, ноги чересчур гладкие, лицо чересчур бледное, не тронутое солнцем и дорожной пылью. Да, я неблагодарный. Такая милашка вниманием удостоила, а я томлюсь по упрямой дылде с ледяным взглядом. Наверное, это ненависть придает Жюльетте особый шарм.
В Клементе нет тепла. От ее бледности бросает в холод. Снова и снова нашептывает она красивые сказки про Иоланту, Тристана и Изольду, Абеляра и Элоизу…[30] Пусть шепчет, коли хочется. Белобрысая дурочка влюблена. Что только я с ней не вытворяю, каждый раз новые кунштюки придумываю, а Клемента рада унижаться. Я же для пущей остроты ощущений воображаю себя с огнегривой Гарпией.
От Гарпии ни спрятаться, ни скрыться. Накануне вот снова пригрезилась — не наяву же это было! Я видел ее лишь миг за окном сторожки. Отблески догорающего пламени отражались в ее глазах и делали взгляд почти нежным.
Клемента шевельнулась подо мной с блеянием, которое у нее означает пылкую страсть. Веки опущены, волосы и гладкая кожа золотятся в отблесках пламени. Желание обожгло мне чресла: чудилось, что в объятиях я сжимаю ту, что за окном… Но вот образ исчез, оставив меня с ненужной Клементой, которая задыхалась, как рыба на берегу. Удовольствие, и без того сомнительное, портила растущая уверенность в том, что лицо Жюльетты мне не пригрезилось. Она увидела меня с Клементой! Не давал покоя ее взгляд, удивленный, гадливый и… неужели разочарованный? Я едва не побежал за ней, даже понимая, как губительно это для моих тщательно разработанных планов. В отчаянии я нагим бросился к окну, не слыша возражений Клементы. Неверная тень впрямь метнулась прочь от сторожки? Точно не скажу.
— Ну, Коломбин, давай!
Я обернулся. Клемента сидела на корточках у камина, догорающее пламя делало ее волосы обманчиво яркими. Едва не задохнувшись от гнева, я подлетел к ней.
— Кто дозволил тебе называть меня по имени?! — Я дернул Клементу за волосы, заставив вскочить, и она сдавленно вскрикнула. Пощечина, еще одна, не так сильно, как хотелось бы, но ее бледные щеки запылали. — Кем ты себя возомнила, парижской куртизанкой? А меня кем?
Клемента заревела как ослица. Почему-то это разозлило меня еще пуще, и я поволок ее, верещащую, на диван.
Разве это битье? Одно название и пара следов на нежном плече да на нежном бедре. Хотя Жюльетта и за царапинку прикончила бы. В Клементиных же глазах читался упрек, но вместе с ним, большими буквами, непонятное удовлетворение, словно битья она и ждала.
— Простите меня, mon père, — просипела она. Ее по-девичьи тоненькая ручка легла на грудь размером с неспелый абрикос, и сосок, якобы соблазнительно, набух. Меня же замутило от одной мысли о прикосновении к ней, но, пожалуй, я и так перебрал с искренностью. Я шагнул к Клементе и нехотя погладил ее по лбу.
26. 27 июля 1610
Святую Марию Морскую каменобойцы увезли на восточную оконечность острова, нещадно изрезанную приливами, и там сбросили в море. Видели это лишь юная настоятельница и Лемерль. Впоследствии он рассказывал, что, когда волны приняли статую, вода забурлила, небо покрылось тучами и день стал ночью. Мы слушали молча, никто не роптал, лишь Жермена буравила Лемерля насмешливым взглядом.
Понятно, не одна я от Лемерля пострадала. Жермена исхудала, лицо вытянулось, на побледневшей коже шрамы еще заметнее. Спит она не лучше меня. Ночами я слышу ее сопение, но Жермена явно притворяется — лежит неподвижно, а дышит судорожно.
Вчера пред самой вигилией Жермена что-то выговаривала Клементе. Слов я не разобрала, а когда Клемента не ответила, догадалась, что белокурая распутница повернулась к Жермене спиной. Бедная Жермена прорыдала от матутинума до лаудесов, но подойти к ней и утешить я не решилась.
Что же до Лемерля… После Барбатре он не балует меня вниманием, и я решила, что Клемента теперь не только на его ложе, но и в его сердце. Дело не в ревности: Лемерлевы утехи меня давно не волнуют, а вот Клемента — злая ехидна, не любит ни меня, ни Флер. Если Лемерль поддался чарам, страшно подумать, какую власть она получит.
Я была в прачечной, когда Лемерль меня разыскал. Стук шагов по плитам подсказал, что он рядом, а звон шпор — что одет для верховой езды. Я опустила охапку белья в бак с кипятком и даже не обернулась: первой заговорить боязно. Щеки горели, но это, верно, от горячего пара, в прачечной он так и клубился. Несколько минут Лемерль молча смотрел на меня, а я так и не обернулась и ни слова не вымолвила. Наконец у него лопнуло терпение.
— Прелестная Гарпия, я ведь не помешал тебе в омовении? — Он нарочно избрал ненавистный мне тон. — Ведь именно чистота, если не внутренняя, то хоть внешняя, суть твоего призвания.
Я примяла белье скалкой.
— Прости, но сегодня мне не до игр. Работа…
— Неужели? Базарный день и столько работы — какая досада!
Я словно к месту приросла.
— Ну, тогда, пожалуй, и мне на рынок не нужно, — заявил Лемерль. — По вони рыбы и простого люда я еще не соскучился.
