Елена Арсеньева - Последнее лето
Он взялся за ручку двери.
Клара рыдала, уткнувшись в подушку.
– Ну-ну… – сказал Русанов, мигом почувствовав себя палачом, занесшим топор над бессильной жертвой. – Ну что ты, никуда я не уйду, успокойся…
– Это правда? – Клара подскочила, бросилась ему на шею, перемазала слезами. – Ты не уйдешь? Ты меня не бросишь? Это правда?!
– Ну да, конечно, я всегда говорю тебе правду.
Он вздохнул.
О господи… Бедная девочка, ну зачем она связалась с таким отъявленным лгуном?! «Я всегда говорю только правду…» Батюшки-светы, экий правдолюбец отыскался!
А можно ли упрекать Русанова в том, что он всем врет: любовнице, друзьям, родственникам, детям, даже своим дорогим детям?! Он не палач, о нет, он сам – жертва, и ложь его – это именно ложь во спасение!
Во спасение?.. Русанов запнулся. Во спасение кого? Во чье спасение?
Вопрос вопросов!
Клара скулила. Прижималась к нему, всхлипывала, тащила снова в постель.
Русанов обратил мысленный взор к чреслам своим. Нет, едва ли… На сегодня все рекорды среди сорокапятилетних Казанов уже поставлены. Однако пообниматься все же придется, пока Клара не успокоится. Константин Анатольевич не мог оставить плачущую женщину – и раньше не мог, и до сих пор не научился.
Сел поудобнее, нога скользнула… Какая-то книжка раскрытая под каблук попала. У Клары вечно книжки под кроватью валяются, обычно это стихи, конечно. Вот и сейчас – Русанов покосился вниз – Бальмонт. Скользнул взглядом по строчкам. Он и прежде знал это стихотворение, давно знал, еще с той роковой поездки по Италии, ведь Бальмонта очень любила Эвелина, но сейчас прочел его словно в первый раз. Отчего-то так и ударило новизной слов, строк, мысли… новизной старинного горя:
Он вскрикнет и кинется страстно
Туда, где былая стезя…
Но тени пройдут безучастно,
И с ними обняться – нельзя.
– Нельзя, нельзя… – пробормотал Константин Анатольевич, вдруг задохнувшись от подступивших слез. – Нельзя, нельзя, невозможно…
А хочется? Да нет, теперь уж, наверное, нет!
* * *
– Пройдемте, товарищи, – позвал Павел, выходя в соседнюю комнату.
Марина вспорхнула с дивана, словно пушинка, и полетела за ним. Шурка и Тамарочка тоже пошли. Шурка в дверях пропустил даму вперед – и споткнулся, сообразив, что сделал это не из привычной вежливости, а из трусости. Ему до смерти хотелось сбежать, но синеглазый шел следом, шаг в шаг. Никуда не денешься!
Может, наврать чего-нибудь? Например, сказать, что живот разболелся. Уборная в огороде, вон, в сугробах… Добраться до нее, а потом махнуть через забор – и проходными дворами… Ну да, а вдруг этот Виктор потащится следом, будет под дверью караулить? С него станется!
«Ладно, как-нибудь!» – ободрил себя Шурка и вошел в замусоренную, с ободранными обоями комнату, посредине которой стояла железная покосившаяся кровать, вернее, одна рама на ножках. Синеглазый легко сдвинул ее и, взявшись за ржавое кольцо, вделанное в половицу, приподнял крышку подпола.
Павел проворно спустился, за ним – Марина.
Тамарочка и Шурка переглянулись (словно в зеркало посмотрелись, такое одинаковое отчаяние светилось в их глазах!) и потащились к люку, будто ко входу в преисподнюю.
– Ничего, ничего, – сказал Виктор, – там тепло, светло и мухи не кусают.
Что-то глумливое почудилось Шурке в самом звучании его голоса. Он запнулся.
– Ну где вы там? – нетерпеливо высунулась из подвала голова Мопси. Фуражку свою знаменитую она то ли сняла, то ли обронила ее: волосы торчали во все стороны неопрятными кудлами. – Спускайтесь, быстро! Время идет!
Делать нечего, спустились. Шурка первым, за ним Тамара. На косой лесенке она оступилась, Шурка поддержал, на миг прижал ее к себе и почувствовал, что Тамара вся дрожит.
«Задрожишь небось, – подумал он мрачно. – Теперь мы самые настоящие подпольщики. Вон в подполье сидим…»
А здесь и впрямь было не холодно и сухо, куда приятней, чем в комнатах наверху. Горела керосиновая лампа – не чадила, не дымила, чистым, ровным огоньком освещала лица собравшихся.
– Ну что ж, – сказал Павел. – Рад познакомиться с новыми товарищами. Дайте им рекомендации, Лариса.
– Тамара Салтыкова, – деловым, даже сухим тоном начала Мопся. – Из мещан. Дочь героя войны девятьсот пятого года, живет с матерью на пенсию отца. Гимназию закончила, подрабатывает шитьем, вышиванием, репетирует по французскому языку. Интерес к нашему делу проявляет уже год, а месяц назад крепко выручила нас, когда к товарищу Филиппу с обыском нагрянули.
«Интересно, кто такой этот товарищ Филипп? – подумал Шурка. – Может, так же, как и Тамарочка, кто-нибудь из знакомых… Может, у нас в гимназии учится, и даже в моем классе, а я и знать не знаю, что он – товарищ !»
– Нас заранее предупредили, я прибежала к Филиппу: ведь только накануне мы привезли к нему два чемодана запрещенных брошюр, – рассказывала Марина. – Там были и «Подпольная Россия», и «Рабочее дело», и «Процесс народовольцев», и «Рабочая мысль»… Кроме того, я как раз накануне оставила у него свои папки с бумагами: я ведь ничего не могу держать дома, отец с некоторых пор приказывает горничным обыскивать все мои вещи… Словом, много чего было у Филиппа. Куда нести? Тамарочка живет через улицу от него. Мы схватили эти чемоданы… Весь вечер жгли бумаги в печке, еще хорошо, что матушки Тамариной дома не было. Кое-что спрятали в огороде. К счастью, обыска не было, зря ценные книжки сожгли. Зато Тамара прошла хорошую проверку.
– Я горжусь вами, товарищ Тамара, – сказал Павел своим задушевным голосом, и даже в свете керосиновой лампы стало видно, как вспыхнуло лицо Тамары.
Шурка насупился.
«Тамарке повезло, что Анны Васильевны вечно нету вечерами дома, что она больше всего на свете любит по соседкам шляться, – подумал он завистливо. – А вот пришли бы к нам, так тут и отец, и тетя Оля, и вечно Даня бродит по коридорам, запоры проверяет… и еще какой-нибудь Данин кавалер может припереться… Наверное, я бы не прошел проверку. А впрочем, Мопсе и в голову не пришло бы тащить ко мне нелегальщину…»
Он уже забыл, что лишь мгновение назад больше всего на свете хотел сбежать отсюда. Теперь все отдал бы, чтобы товарищ Павел похвалил его. Странно действовал этот немногословный человек. Чем больше Шурка на него смотрел, тем большее доверие к нему ощущал. Доверие не только младшего – к старшему, но и низшего существа – к высшему. Казалось, товарищу Павлу ведомы некие тайны, которые ему, Шурке Русанову, никогда в жизни не откроются, покуда он не пройдет особого посвящения. И не такого смехотворного, как, например, у масонов, о чем он читал в «Войне и мире», а чего-то куда более серьезного, на жизнь и на смерть. Тамарка вот прошла, хотя зачем это ей, девчонке? Революция – мужское дело! Так, а интересно… знает ли сестрица Сашка о нелегальных делах подружки? И, господи помилуй, сама Сашка не полезла ли в них?
