Сидони-Габриель Колетт - Возвращение к себе
– Вы это серьёзно, Анни?
– Что уступлю вам Казамену? Разумеется, серьёзно.
– Да нет, не о том речь… вы собираетесь снова уехать?
Она минуту помолчала, бегло глянула на блестящее оконное стекло, за которым сгустилась ночь, и многозначительно подняла палец.
– Тихо! – сказала Анни. – Если и собираюсь, то не сегодня…
Необычное выражение её лица сразу пробудило мой интерес. Мне так нравится, когда кто-то сбрасывает маску, показывает себя настоящего – из гордости ли, случайно или, наоборот, намеренно, желая поразить других, – выходит на свет и говорит: «Вот я какой на самом деле, а вы-то думали…» Человек испытывает особое наслаждение, привязываясь к обманщику, одетому в ложь, словно в нарядное платье, и сбрасывающему свой покров лишь в страстном желании обнажиться. Разве я любила Рено меньше, когда он обманывал меня? И, кто знает, может, образ Рези мне дороже тем, что так и осталось неясным, нежели тем, в чём я разобралась?..
Как поверить Анни? Она всегда казалась такой пассивной – все жалели её за это, недоумённо пожимая плечами. От мужа и от супружества Анни избавилась как-то незаметно, без шума: есть такие ловкие собаки: их привяжут, а они прижмут уши и выскользнут из ошейника…
– Неужели вы собираетесь уехать, Анни? Опять? Она сосёт уколотый палец и ребячливо покачивает головой:
– Я ничего такого не говорила… Ну хорошо, предположим… допустим, я собираюсь немного попутешествовать…
Меня страшно забавляет её вид – ни дать ни взять добросовестный нотариус, что боится выдать профессиональную тайну.
– Я даже не знаю… Что за церемонии, Анни? Хотите уехать? На здоровье! И пусть моё присутствие вас не останавливает!
– Не надо сердиться, Клодина! Речь не об отъезде… Во всяком случае, не так скоро… Просто…
– Просто что?
Она вместе со стулом придвигается ко мне, сжимает мои ладони, лежащие на коленях, и зарывает их в складках платья – не руки хотела бы она спрятать, а своё сердце, сердце, изнемогающее от желания высказать что-то, от желания утаить… Бросает ещё один взгляд на окна, с опасением – будто стекло вот-вот разлетится вдребезги под давлением тёплой чёрной ночи…
Час, когда сгущаются сумерки, так же загадочен, как полночь. Из кухни не доносится ни звука, лишь где-то крыса стучит коготками по половицам… усилившийся ветер задувает порой в трубу, вталкивая в дом ароматный запах еловых поленьев, серая кошка, предвещая наступление холодов, свернулась в клубочек. Яркий круг света падает на юбку Анни, но ровный, словно лесной орешек, овал лица остаётся в густо-красной тени – моя подруга сейчас словно статуэтка из розовой глины. Она держит меня за руки, то открывает, то снова закрывает рот… да говори же… нет… ну скажи…
– Послушайте, Клодина…
– Я слушаю, дорогая.
– А вам самой никогда не хотелось уехать?
– Хм… тут есть над чем поразмыслить: пожалуй, отрицать не стоит – бывают минуты, когда мне очень даже хочется… отчалить…
– Не шутите так! Мне надо, чтобы вы поняли. Страсть к перемене мест… не каждый даже подозревает, что такое существует на свете. Это болезнь, отрава! Клянусь, Клодина, это даже нельзя назвать осознанным стремлением, просто безумное желание. С чем бы его сравнить?.. А, вот… это как киста, она потихоньку зреет в теле, становится день ото дня всё тяжелее… Я могу есть, спать, вышивать – она со мной, где-то здесь, давит и теснит: страсть к перемене мест. По мне не видно, да? Или скажете, я плохо притворяюсь?..
Руки Анни мечутся то к голове, то к животу, она с трогательной настойчивостью, как больной на приёме у врача, пытается определить, где именно болит, глаза её, как обычно к вечеру сиреневые, смотрят на меня вопросительно… Я глажу её по волосам, чтобы успокоить:
– Бедняжечка моя! Давно надо было рассказать… И куда же вас так влечёт?
Она устало пожимает плечами:
– Сама не знаю. Да это и неважно, главное, чтобы…
– Ну, в таком случае выход есть: купите сезонку на окружную железную дорогу и катайтесь на здоровье.
Анни не смеётся, а всё так же продолжает:
– Имейте в виду, Клодина, я не утверждаю, что скоро уеду. Я только хочу уехать!
– И сдерживаете своё желание. Вот так и подрывают здоровье.
– Нет!.. Подрываю здоровье я не этим!
И в глазах её мелькает непривычная, сомнительного свойства ирония. Я даже отшатываюсь, будто моя кроткая Анни вырядилась вдруг проституткой.
– Должно быть, я чего-то не знаю, Анни. А ведь когда-то вы мне доверяли.
Я намеренно преувеличиваю – Анни никогда особенно не раскрывалась. Однако мой упрёк достигает цели:
– Я бы рассказала вам всё, Клодина… но так много всякого, всякого, всякого!
Трижды повторив последнее слово, она трижды кивнула, склоняя голову всё ниже и ниже, будто пила из наклонённого кувшина.
– Тогда давайте только самое мерзкое…
Взгляд её снова становится медлительно-сладким, распутным, она не смотрит мне в глаза… потом сползает на пол, к моим ногам, не в силах бороться с потребностью в физическом унижении, с извечным женским стремлением в благоговении стать перед кем-нибудь на колени:
– Клодина, я всё попробовала, всё! И никто об этом не знает!
Она зарывается лицом в мои руки и ждёт… чего? что я буду её ругать? или в наказание заставлю до изнеможения читать молитвы? или что отпущу ей грехи?.. А я зубоскалю:
– Всё попробовали, говорите? А там особенно и пробовать нечего… Я часто размышляла, как, в сущности, мало разнообразия в любовных утехах.
Она поднимает растрёпанную голову: рот приоткрылся от удивления, даже глаза в тени снова кажутся синими:
– Мало разнообразия в лю… Ну вы, оказывается, и привереда!
В голосе Анни столько искреннего восхищения, преклонения перед «любовными утехами», что я покатываюсь со смеху…
– Поздравляю, Анни! Поздравляю вас… и, разумеется, его!
Она поднимается с колен, стоит и с видом скромницы затягивает пряжку на поясе, подкалывает свесившуюся на щёку чёрную прядь, наконец сокрушённо признаётся:
– Это не Он, Клодина.
– Вот как? Значит, Она?
В моей груди шевельнулась ядовитая змейка – а я-то считала, что она давно умерла… Но Анни отвечает:
– И не Она! Скорее… Они!
– «Они». Ну что ж!..
Я так растерялась, что больше ничего не могу выдавить из себя. Они! Сколько же их, интересно? Семь, а может, триста? Семейная пара или целый батальон? Они! В этом отношении меня не назовёшь общительной: я могу принадлежать только кому-то одному и потому испытываю нечто вроде уважения, некоторое преклонение перед недостижимым.
На мой глубокий вздох эхом отозвался… Тоби-Пёс – маленький бульдог так смешно и тяжко вздыхает, словно душу его теснит вселенская скорбь… Тоби-Пёс тактичен и тонко чувствует ситуацию. Глаза Анни повлажнели, она начинает нервно смеяться, и Тоби-Пёс тут же поднимает на нас глаза благочестивого негра с белоснежными белками… Наступает разрядка – Анни, захлёбываясь от смеха, падает в мои объятия.
