Лоретта Чейз - Пленники ночи
— Я понимаю, но все же сожалею о расставании. — На сей раз синие глаза гостя оглядели Лейлу с головы до ног.
Лейла пережила не мало таких взглядов и знала, что они означают. Однако впервые она почувствовала этот взгляд каждым мускулом своего тела. Хуже того, взгляд гостя обладал такой притягательной силой, что странным образом лишил воли.
Но внешне Лейла реагировала в своей обычной манере: лицо выражало лишь холодную вежливость, осанка — высокомерие и достоинство.
— Мадам Врэсс будет сожалеть еще больше, если ее портрет не будет выполнен к сроку, — сухо сказала Лейла. — Она-то уж точно одна из самых нетерпеливых женщин на свете.
— А вы, полагаю, вторая после нее? — Граф подошел ближе, и сердце Лейлы затрепетало. Вблизи гость казался намного выше ростом и более крупного телосложения. — У вас глаза тигрицы, мадам. Они очень необычные. Но я имею в виду не только цвет. Вы художник, поэтому видите больше, чем другие.
— Думаю, дорогой граф, моя жена отлично поняла, что вы с ней откровенно флиртуете, — довольно резко сказал Фрэнсис, встав рядом с Лейлой.
— Вы правы, флиртую. А как еще может мужчина вежливо воздать должное жене другого человека? Надеюсь, вы не обиделись?
Граф посмотрел на Фрэнсиса с самым невинным видом.
— Никто не обиделся, — вмешалась Лейла. — Однако я прошу прощения, месье…
— Эсмонд, — поправил граф.
— Месье, — твердо повторила она. — Я работающая женщина и потому вынуждена попрощаться с вами и вернуться к работе. — Лейла не протянула гостю руки, ограничившись надменным реверансом.
Граф ответил изысканным поклоном. Натянуто улыбаясь, Фрэнсис бросился открывать перед женой дверь.
— До следующей встречи, мадам Боумонт, — услышала Лейла за спиной тихий голос графа и на мгновение остановилась на пороге. Какое-то смутное воспоминание всколыхнуло ее сердце. Этот голос. Да нет же. Если бы Лейла встречала Эсмонда когда-либо раньше, она бы его непременно вспомнила. Человека с такой яркой внешностью невозможно забыть. Лейла еле заметно кивнула гостю и покинула комнату.
В четыре часа утра синеглазый красавец граф Эсмонд полулежал, расслабившись, на обитой дорогой парчой софе в собственной гостиной и вспоминал, как много лет назад он почти в такой же позе возлежал на диване и обдумывал заговор против своего ближайшего родственника Али-паши. В те далекие дни граф открыто носил свое настоящее имя — Исмал Делвина, в настоящий же момент он считался французским аристократом и носил имя, которое лучше всего соответствовало его целям.
Нанявшие Исмала англичане с помощью своих французских коллег сделали ему новые документы, подтверждавшие его графский титул и принадлежность к отпрыскам знатного рода Делавеннов.
Французский язык Исмала был безупречен. Впрочем, и остальными одиннадцатью иностранными языками он владел в совершенстве. А уж говорить по-английски с французским акцентом для него вообще не составляло никакого труда.
— Идеально, — сказал Исмал, пробуя густой турецкий кофе, который только что приготовил его слуга Ник.
— Еще бы! Я ведь так долго учился его варить, не так ли? Ник был доволен. Хотя он был в услужении у Исмала уже шесть лет, он все еще старался ему угодить.
— Да, ты долго учился. Но ты молодец. К тому же сегодня тебе пришлось провести долгую и утомительную ночь, сопровождая меня и моего нового друга по парижским притонам.
— Главное, чтобы вам это пошло на пользу, — пожал плечами Ник.
— Еще как пошло! Думаю, мы покончим с Боумонтом через месяц. Если бы дело не было столь срочным, я бы позволил природе самой позаботиться о нем: Боумонт уже на пути к самоуничтожению. Сегодня он наглотался столько опиума, что это убило бы трех мужчин его комплекции.
— А он его глотает или курит? — поинтересовался Ник.
— И то и другое.
— Это облегчает дело. Стоит только добавить несколько крупинок стрихнина или немного синильной кислоты…
— Да, можно и так, но в этом нет необходимости. Я питаю непреодолимое отвращение к убийству и прибегаю к нему в крайнем случае, если только без него нельзя обойтись. Но даже тогда оно мне претит. Кроме того, я особенно не люблю яды. Отравление… брр… это как-то… непорядочно.
— А разве сам Боумонт порядочен? К тому же этот способ позволит избавиться от него без лишних хлопот.
— Я хочу, чтобы Боумонт страдал.
— А-а, ну тогда другое дело.
Исмал протянул Нику пустую чашку и слуга снова ее наполнил.
— Я потратил много месяцев на то, чтобы найти этого человека. Теперь, когда из-за его жадности я получил над ним власть, я хочу немного с ним поиграть.
Все началось в России. Исмал был занят другим расследованием, когда царь доверил ему разобраться с еще более неприятной проблемой. Из-за того, что в руки султана попали какие-то чужие письма, под угрозой оказались русско-турецкке переговоры. Царь хотел знать, почему и каким образом эти письма оказались в Константинополе.
Исмал был прекрасно осведомлен о том, что шпионы Оттоманской империи регулярно перехватывали любую переписку. Однако эти письма находились не во владениях султана, а в Париже, и были надежно заперты в вализе[1] некоего британского дипломата. Однако один из помощников дипломата застрелился до того, как его успели допросить.
В последующие месяцы, путешествуя между Лондоном и Парижем, Исмал услышал еще несколько историй — о похожих кражах, необъяснимых банкротствах и других неожиданных потерях крупных сумм денег. Выяснилось, что эти события были взаимосвязаны. Всех, кто был в них замешан, объединяла общая черта: они в то или иное время были постоянными посетителями одного неприметного дома в тихом районе Парижа.
Этот дом был известен просто под номером — «Двадцать восемь». В нем за определенную плату гости могли предаться любому из человеческих пороков — вплоть до самых изощренных.
Исмал прекрасно понимал, что, с одной стороны, существуют люди, которые за деньги готовы исполнить какую угодно чужую прихоть, а с другой — есть и не мало тех, кто достаточно безрассуден или безнравствен, чтобы за это платить.
А платили они Фрэнсису Боумонту.
Конечно, посетители «Двадцать восемь» об этом не подозревали, да и у Исмала не было неопровержимых тому доказательств. Во всяком случае, ничего такого, с чем можно было бы обратиться в суд — Фрэнсис Боумонт не мог предстать перед присяжными, потому что ни одна из его жертв не могла фигурировать в суде в качестве свидетеля. Каждый из пострадавших, подобно молодому помощнику дипломата, скорее предпочел бы самоубийство, нежели бы решился выставить свои низменные пороки на публичное осуждение.
