Жюльетта Бенцони - Король нищих
— Ох, ваша светлость, — вздохнул Гансевиль, — я уже начал волноваться, не бросил ли вас Красный человек в «каменный мешок» , не отправил ли в Бастилию. Я ожидал увидеть вас безоружным, под охраной четырех гвардейцев.
— И что ты стал бы делать?
— Я, конечно, последовал бы за вами, ибо вас могли посадить и в Венсеннский замок. Потом я поднял бы на ноги весь Вандомский дворец, а заодно и всех ваших друзей, даже кое-кого из простонародья, чтобы они толпой пошли осаждать короля; потом мы на всех углах стали бы кричать о том, что произошло в замке Ла-Феррьер.
Герцог де Бофор не сомневался, что Гансевиль так и сделал бы. Поступивший к нему на службу конюшим в то время, когда герцог участвовал в своей первой военной кампании, этот белокурый нормандец обладал достоинствами, присущими людям его края: он был упрям в своей преданности и предан в своем упрямстве; помимо всего прочего, он безупречно владел искусством не говорить ни да, ни нет и с истинной страстью любил лошадей. К тому же он был весельчак, обожающий девок и наделенный отменным аппетитом; Гансевиль довольно плохо ладил с другим конюшим Бофора, Жаком де Брийе, спокойным, сдержанным бретонцем, чье поведение мало отличалось от монашеского. Брийе остерегался женщин, не пил, ел столько, сколько необходимо, беспрестанно молился, знал Библию, как протестант, и не упускал ни одной возможности процитировать Священное Писание. Все это не мешало Брийе иметь столь же вздорный характер, как и у Гансевиля. На самом деле оба этих парня двадцати трех и двадцати четырех лет сходились друг с другом лишь в одном — в полной и совершенно лишенной взаимной ревности преданности молодому герцогу.
— Ришелье едва не отправил меня в тюрьму. И он оставил меня на свободе лишь в обмен на мое слово не посягать на жизнь Лафма до тех пор, пока сам кардинал не покинет наш бренный мир! Признаться, я стыжусь того, что пошел на эту сделку.
— Что поделаешь! Я поступил бы так же. Говорят, месть слаще, если употреблять ее в холодном виде…
— Брийе ответил бы тебе, что месть в руках Божьих.
— Он-то ответил бы, но думал бы совсем иначе! Ваше заточение никому не принесло бы пользы, а поставило бы в затруднительное положение слишком многих людей.
— Это не довод. Я не знаю, сумею ли сдержать клятву. Вид этого негодяя приводит меня в бешенство!
— Успокойтесь, мой принц, и послушайте-ка меня: ведь вы поклялись Ришелье не убивать начальника полиции?
— Я же сказал тебе.
— Но вы никому не давали клятву не убивать Ришелье!
Гансевиль изрек эту мысль с такой простодушной улыбкой, что смысл ее не сразу дошел до Бофора.
— Что ты сказал?
— Вы прекрасно меня слышали. И не притворяйтесь, что вы испугались. Вы лишь пополнили число тех, кто каждую ночь мечтает избавить короля от его первого министра. Спросите лучше об этом герцога Сезара, вашего отца!
Неожиданно Франсуа громко расхохотался, и этот смех избавил его от волнения. Хлопнув оруженосца по плечу, он вскочил в седло.
— Великолепная мысль! Я должен был раньше об этом подумать? Ах да, чуть не забыл: шевалье де Рагенэль признан невиновным в убийствах, в которых его обвиняли. Наверное, он уже вернулся домой.
— Мы едем к нему?
— Нет? — ответил Франсуа, и лицо его снова помрачнело. — Нет, не сейчас. Мне надо собраться с мыслями, а потом исповедаться?
Гансевиль чуть было не отпустил на этот счет шутку, но тут же решил, что она окажется не к месту. Так бывало всегда, когда на лице его господина появлялось выражение некоей серьезности, близкой к суровости. Хотя герцог не был столь набожным, как Брийе, он никогда не позволял себе отступать от обязанностей христианина и обладал глубокой верой, хотя в повседневной жизни частенько нарушал заповеди.
— В таком случае сначала поедем в Вандомский дворец, а потом к капуцинам?
— Нет, сперва мы поедем в Сен-Лазар. Я хочу поговорить с господином Венсаном.
Гансевиль, забеспокоившись, спросил:
— Уж не по поводу ли того, что я вам… сейчас предложил? Мысль эта принадлежит не вам, ваша светлость. Вы не должны винить себя.
— О чем ты говоришь? — недоуменно посмотрел на него Франсуа. — Ах, о смерти кардинала… Я и не думал об этом и не уверен, что мне когда-нибудь придется что-либо предпринять. Нет, у меня другие грехи. Я, например, в последнее время много лгал. А это отягощает мою душу…
Расположенный за городом, в предместье Сен-Дени, приют Святого Лазара владел, без сомнения, самым крупным церковным поместьем под парижским небом. И самым странным по составу своих строений: больница и вместе с тем лепрозорий — именно для этого приют и был основан, — место монашеского уединения, семинария, а также исправительный дом, ибо в нем содержались слишком буйные молодые люди, поведением которых были недовольны их родители. Кроме того, в приюте Святого Лазара находились королевские апартаменты, их от улицы отделял только небольшой сад; здесь короли останавливались только дважды в жизни: во время их «веселого въезда» в свою столицу и тогда, когда их бренные тела везли в Сен-Дени.
Этим огромным хозяйством управлял человек пожилой, лет шестидесяти, но еще крепкий. На его полном лице с заостренной бородкой, что ввел в моду Генрих IV, выделялись мощный нос, небольшие живые глаза под глубокими надбровными дугами, большой рот, который беспрерывно кривился в лукавой улыбке. Звали этого человека Венсан де Поль; он родился в бедной деревне в Ландах, но этот простой крестьянин (свой простонародный облик он никогда не менял, разве что в любую погоду неизменно ходил в сутане) был прекраснейшим подарком, который наряду с добрым королем Генрихом юго-западный край преподнес Франции. Внешне он был несколько грубоват, но в светлой его душе жила истинная любовь к Богу и людям.
Он прошел трудный жизненный путь. Очень рано он получил сан священника, что позволило ему закончить образование, несмотря на скромные средства, и его взяли наставником к детям генерала галерного флота Филибера де Гонди, герцога де Реца, чьим духовником он стал. Поведение и поступки его подчас озадачивали окружающих. Так, заметив однажды, что каторжник упал под кнутом надсмотрщика, он потребовал, чтобы последнего заковали в цепи! Почести он отвергал и в один прекрасный день, оставив знатное семейство, чьим духовником состоял, ушел с узелком скудных пожитков и стал кюре в деревне Шатийон, затерянной в болотистой местности, где властвовали болезни, нищета, пренебрежение богатых. И за полгода он изменил все, сумев даже завоевать расположение протестантов. Но семейство Гонди о нем не забыло: после смерти герцогини ее супруг удалился в монашеский орден Оратория, завещав «господину Венсану» — вся страна словно увенчала его этим именем! — достаточно денег, чтобы Венсан де Поль смог основать собственную конгрегацию Священников Миссии. Миссия эта еще не обращала свой взор на дальние земли, а занялась нищенскими деревнями и деревушками, — начав с тех, что находились в окрестностях Парижа, — в которых люди скорее выживали, нежели жили, и о которых, казалось, забыл даже Бог. Конечно, люди господина Венсана несли слово Божье, но вместе с тем старались облегчить людские страдания, в случае необходимости помогая крестьянам в полевых работах…
