Анастасия Туманова - Душа так просится к тебе
— Садись, — вздохнув, предложила Софья.
Мартемьянов с сомнением посмотрел на хлипкий стул на рахитичных ножках возле трюмо и мотнул головой.
— Нет, Соня, я ненадолго. Хотел забрать тебя, извозчик у подъезда.
Дверь скрипнула снова, и в уборную, внеся с собой запах пота и духов «Пармская фиалка», вбежала сопрано на вторых ролях Ниночка Дальская — худенькая блондинка, певшая сегодня Мамушку.
— Сонечка, сейчас последний акт кончается, ты разве не пойдешь послушать… Ах, прости, ты не одна! Извини, мне через минуту на сцену, нужно привести себя в порядок, вообрази, что я статуя, извините, Федор Пантелеевич! — выпалив это все на одном дыхании, Ниночка плюхнулась на стул перед своим зеркалом и ожесточенно начала размазывать по лицу белила. Мартемьянов заинтересованно наблюдал за ее действиями до тех пор, пока Софья не дернула его за рукав.
— Федор!
— Ну да, — спохватился он, поспешно отворачиваясь. — Соня, так едем, что ли? У меня всего два часа осталось, ночью уж в поезде сидеть должон буду, дела…
— Федор, но куда же я поеду?! — с чуть заметной досадой ответила Софья. — Ты ведь видишь, опера еще не закончена, последний акт только начался, я не могу бросить все и укатить, я тут на жалованье!
— Сама ж говорила, что отпелась на сегодня, — нахмурился Мартемьянов.
На мгновение Софья пришла в замешательство, но тут же нашлась:
— Но я ведь должна дослушать все до конца! Пойми, Федор Пантелеевич, мне как певице это важно, мне, возможно, петь Рогнеду в нынешнем сезоне, а сегодня на сцене сама Нежина, когда у меня еще будет такой случай?..
В зеркале напротив она увидела смеющееся лицо Ниночки и слегка сдвинула брови. Та молча кивнула и зажала рот ладонью, но плечи ее тряслись.
— Остаешься, то есть? — Мартемьянов тоже покосился на Ниночку, на минуту задумался, но затем все же шагнул к Софье. Она сидела неподвижно, не оборачиваясь к нему. Мартемьянов взял в руки полураспущенную каштановую косу, прикоснулся пальцем к длинной смуглой шее с мягкой впадинкой у ключицы.
— Федор, Христа ради, мы не одни… — с уже неприкрытой досадой сказала Софья.
— Соня, я ведь нескоро ворочусь-то. К Николе зимнему, и то как бог расположит…
— Я знаю.
— Что ж, и не простимся?
— Отчего же? Ведь ты здесь. Простимся сейчас, и поезжай с богом. Я уверена, что дома Марфа тебе все соберет и уложит как надо.
— Да уж уложено с утра.
— Так в чем же дело? Прощай. — Софья встала, повернулась к нему. Мартемьянов молча, упорно смотрел в ее глаза.
— Что ж, добро, — наконец спокойно произнес он и, не оборачиваясь, вышел из уборной. Закрылась дверь, тяжелые шаги стихли. Софья, вздохнув, обессиленно опустилась на стул, провела ладонью по лицу — и вздрогнула от неожиданности, услышав мелкий, заливистый смех Ниночки.
— Сонечка… уй… прости, ради бога, ха-ха-ха… Но с какой же стати ты собралась в этом сезоне петь Рогнеду?! Во-первых, с Нежиной будет удар… Во-вторых, у тебя же лирическое сопрано, а не меццо… Ты ведь не собираешься сажать голос на нижние регистры, с твоим-то неземным бельканто! И ради чего?!
— Нина, бог с тобой, какая Рогнеда! — сердито отозвалась Софья. — Уж кто-кто, а ты должна была понять…
— О, прости, я все поняла! Ты просто хотела избавиться… — Ниночка перестала смеяться и внимательно, с нескрываемым удивлением посмотрела на Софью. Та не замечала этого взгляда, сердито расчесывая растрепанную Мартемьяновым косу. Ниночка вздохнула, переставила на столике баночки с белилами, зачем-то взбила пушистые кудряшки надо лбом, показала себе в зеркале язык… и не выдержала:
— Соня, ты меня прости, пожалуйста, я знаю, что меня это ни в какой мере не касается, но… Ты просто очень глупо себя ведешь! Извини, что я так прямо говорю, но…
Софья устало взглянула на нее через плечо:
— Глупо?..
— Да, и весьма! Ты же актриса! Ты знаешь о нашем несносном, ужасном положении! Сегодня ты прима или, по крайней мере, на вторых ролях, имеешь жалованье, на которое, между прочим, уважающей себя женщине и трех дней не прожить… а завтра ты, тьфу-тьфу-тьфу, теряешь голос: конец ангажементу, конец пению — и что?!
— Все под богом ходим, — пожала Софья плечами. — Мало ли таких случаев…
— К сожалению, много, очень много! И уж если господь тебе послал такого человека — стоит ли с подобным небрежением… Ведь я, прости, видела, как он на тебя смотрел! Ходят сплетни, что Мартемьянов готов на тебе жениться! А ты не дала даже поцеловать себя!
— Вернется из своей Костромы — нацелуется вдосталь.
— Соня, это опрометчиво, поверь мне, — со вздохом сказала Ниночка. — Солидные и нежадные люди на дорогах не валяются. Уж я-то знаю, что говорю, у меня свой скупердяй имеется, метрдотель из гостиницы «Империал». Не то что денег — пирожных к празднику не допросишься, а уж твой купец на тебя не жалеет, и ты могла бы…
К великому облегчению Софьи, снова послышался стук в дверь.
— Мадмазель Грешнева! Софья Николавна!
— Федотыч? — поспешно поднялась она. — Что случилось?
— Так что записка до вашей милости, — сообщил из-за двери бас служителя. — Вы уж примите, ежели в глиже, а коли нет, так я под дверкой оставлю.
— Я одета, давай сюда. — Софья быстро подошла к двери. — От кого, не знаешь?
— Передано, что от сестрицы вашей.
Записка была короткой: Анна срочно просила приехать. Недоумевая, Софья оделась, привела в порядок волосы, попрощалась с Дальской и вышла из уборной. Извозчика брать она не стала, пересекла пустую Триумфальную площадь, спустилась вниз по Тверской, свернула в Столешников переулок и через несколько минут уже была возле дома сестры.
* * *— Как хотите, господа, а я уезжаю, — говорил тем временем князь Газданов. — И не удерживайте, Максим Модестович, надо же и совесть иметь! Вы с Черменским здесь — свои люди, старые друзья хозяйки, а я? Только сегодня был представлен — и уже нахально, как кузен из провинции, сижу до глубокой ночи! Все воспитанные люди давно откланялись…
— Поедемте вместе, Газданов, — предложил Черменский. — Сейчас выпьем бордо — и простимся. Мне тоже пора честь знать…
— А вас графиня просила задержаться, — невозмутимо напомнил ему тайный советник. — Вы так небрежны к ее просьбам?
Черменский взглянул на него.
— Откуда вам это может быть известно, ваше превосходительство?
— О, пардон, я не предполагал, что сие секрет, — пожал плечами тот.
Черменский отвернулся. Максим Модестович наблюдал за ним с самым серьезным видом, но в его темных узких глазах прыгали насмешливые искры. Действительному тайному советнику генералу Анциферову было далеко за пятьдесят, черты жесткого лица уже слегка расплылись, еще более старил его неровный шрам над левой бровью. Взгляд черных, блестящих глаз из-под тяжелых век был пристальным и неприятным. Газданов удивленно посмотрел в холодное лицо Черменского, в насмешливые глаза Анциферова, собрался о чем-то спросить, но, подумав, все же промолчал.
