Сильвия Торп - Алое домино
— А когда к мистеру Келшеллу будут приняты меры, что дальше? Вы же сами говорите, что не добиваетесь прощения?
— Я не вправе его добиваться, — запинаясь, проговорила она, — но если хотите, могу лишь просить. Вы этого хотите, Джеррен? Видеть меня униженной, вымаливающей у вас прощения? Извольте! — И мягким, грациозным движением скользнув вниз, она упала на колени, сжимая его безответные руки в своих; в голосе ее трепетало рыдание. — Джеррен, если не можешь простить, то хоть поверь! Проси любого доказательства, и я дам его с радостью, только не отсылай меня!
Она склонила голову, стоя на коленях, и умолкла; но раздавшийся бесконечно издевательский, хоть и тихий смех Джеррена прозвучал, как пощечина.
— Мадам, вы оказываете мне честь, которой я не заслуживаю. И в какую же ловушку вы намерены заманить меня теперь?
Голова ее откинулась, глаза недоверчиво раскрылись, щеки, шея и даже грудь покрылись пятнами. Выражение лица Джеррена было столь же презрительным, как и его тон, и со сдавленным рыданием она закрыла лицо руками.
— Я не столь легковерен, как вы считаете, — продолжал он язвительно, — и заманить меня в подобную ловушку вам уже не удастся. Так что если вы с вашим дядюшкой продолжаете строить козни, то придумайте что-нибудь поновее. — Он подошел к двери и открыл ее. — Эта дискуссия бессмысленна. Так что давайте прекратим.
С минуту она не двигалась, продолжая стоять наколенях, закрыв лицо руками. Потом поднялась и нетвердыми шагами направилась к нему, а, приблизившись, остановилась и подняла голову. Глаза его были полны печального всепонимания.
— Timeo Danaos ( «Боюсь данайцев даже дары приносящих»(лат) — цитата из поэмы Вергилия «Энеида», слова троянского жреца Лаокоона о деревянном коне, оставленном греками(данайцами, как их звали троянцы) У ворот Трои яхобы в дар троянцам Лаокоона не послушались, коня втащили в город, а ночью из его полого брюха вышли греки и открыли ворота Трои Троя пала, а Лаокоон с двумя сыновьями был задушен двумя огромными змеями, напущенными на него из моря богами, предрешившими гибель Трои), — ответил он на ее рассеянный взгляд. — А если вам непонятно, то попросите вашего родственника объяснить. Уверен, он прекрасно знает латынь.
В покоях служанка, но не Ханна, возилась с чемоданами и корзинами и обеспокоенно подняла голову при виде хозяйки, однако Антония даже не посмотрела в ее сторону. Она бросилась в кресло и невидящим взором уставилась перед собой, бессильно уронив руки на колени.
Она понимала всю глубину своего унижения, но ни это, ни опасность, грозившая ей при возвращении в Келшелл-Парк, не занимали так, как другая, только что осенившая ее мысль. В эти последние минуты перед отъездом ей вдруг открылась истина, столь фундаментальная и всепоглощающая, что казалась невероятной. Она все еще любила Джеррена, любила всем сердцем, всей душой. И оказавшиеся тщетными старания избегнуть дядиных ловушек диктовались опасениями не за свою жизнь, а страхом за мужа и угрызениями совести.
От горького, но запоздалого сожаления у нее перехватило горло и сжалось сердце. Обратного хода нет. Не в ее власти исправить что-либо; хоть она и признала свою вину, но Джеррен все равно не поверил в честность ее намерений. Он был для нее всем, а спасти ему жизнь она не могла.
На какое-то время разум оцепенел от ужаса этой мысли, но потом в ней пробудился прежний дух бунтарства. Не в ее натуре было предаваться безропотному и бездеятельному отчаянию, если б так, то дух ее оказался бы сломлен еще много лет назад. Нет, должно быть средство спасти если не самое себя, то хотя бы Джеррена.
Очнувшись от мыслей, она осознала, что смотрит на служанку, укладывающую вещи, и это напомнило о неминуемом возвращении в Келшелл-Парк, а также и еще об одной вещи, о которой до поры до времени не было нужды вспоминать. Единственная надежда Джеррена на спасение, хоть и весьма слабенькая, в том, что сэр Чарльз может лишить ее наследства, если она неожиданно овдовеет. Пока старик жив, это следует учитывать, но Антония была более чем уверена: после ее возвращения в Глостершир он вряд ли проживет долго.
Значит, необходимость убежать из дедовского дома была тем более настоятельной, но для этого ей нужна чья-то помощь. И был только один человек, к которому она могла обратиться. Она торопливо подбежала к бюро и поспешно нацарапала записку Винсенту, но запечатав и надписав адрес, застыла в нерешительном раздумье, как передать ее быстро и втайне. Подобно большинству светских молодых людей, он жил не в отцовском доме, а в квартире в совершенно другой части города, так что можно было не опасаться, что записка попадет в руки Роджера. Но вот Джеррен, если увидит ее, может заинтересоваться содержанием. В конце концов Антония подозвала служанку и показала ей письмо.
— Скажи, — спросила она, — ты сможешь найти этот адрес?
С некоторым трудом, шевеля губами, женщина разобрала название улицы и кивнула:
— О да, мадам, я знаю, где это.
— Тогда окажи мне услугу, отнеси это письмо как можно скорее. — Антония достала несколько монет и вместе с письмом вложила их в руку служанки. — Помни, никто не должен об этом знать.
— Конечно, мадам, и — благодарю вас. — Она опустила записку и монеты в карман и позволила себе тихим, заговорщицким шепотом произнести: — Вы можете мне доверять, мадам.
Антония, отвернувшись, вздохнула:
— Надеюсь, что могу. От этого зависит не одна жизнь.
Глава пятая
После отъезда Антонии Джеррен попытался найти забвение в таких беспутствах, перед которыми меркли все его прежние эскапады, но ни карты, ни непомерные возлияния, ни любовницы — ничто не могло отвлечь его от мысли о предательстве Антонии. До стычки с нанятыми ею убийцами ему еще удавалось убеждать себя, что все эти козни вдохновлялись Келшеллом, а Антония была всего лишь его орудием, но теперь исчезла даже эта утешительная иллюзия. Она самолично отправилась в какой-то воровской притон и не погнушалась сделкой с людьми, которым самое место было на виселице; она наняла целую кучу убийц, преследовавших его по пятам, и тем не менее, пытаясь добиться своего, разыгрывала угрызения совести и умоляла верить ей. Такова была степень ее ненависти, и эту озлобленность спровоцировали вовсе не обвинения больного человека. Нет, она ненавидела его с самого дня свадьбы, и чувства ее никогда не менялись, просто страстная натура взяла ненадолго верх, а она все равно ненавидела его, даже когда, обуреваемая страстью, лежала в его объятиях.
Безудержные и безуспешные поиски забвения продолжались неделю. Однажды утром в спальню вошел лакей, отдернул с окон занавеси и с некоторым трепетом приблизился к кровати с пологом. В последнее время хозяин вставал по утрам все больше в скверном расположении духа, особенно если лег, как сегодня, всего четыре часа назад. Он с робостью раздвинул полог, и лучи солнца, упав на лицо Джеррена, исторгая у того стон гнева и раздражения.
