Анастасия Туманова - Страсти таборных цыган
Настя смеялась, надевала, но Илья видел, что ей эти серьги до плеч и огромные перстни совсем не нравятся. Она предпочитала изящные тонкие кольца с небольшими, но дорогими камнями, а из всех даренных серег носила только крошечные изумрудные, которые Илья поначалу стыдился и подарить: такие они были неброские. А вот эти, кажется, подойдут. И цена немаленькая, и вид господский.
– Мне или жене? – с хрипотцой спросил над ухом знакомый насмешливый голос, и Илья, вздрогнув от неожиданности, чуть не выронил сережки на скользкий трактирный пол.
– Обойдешься, зараза… Чего явилась-то? Сколь разов говорить – не ходи ко мне сюда! Цыгане с Конной табунятся, увидит кто еще…
Лушка тихо засмеялась и, словно не слыша ворчания Ильи, уселась напротив. Красный полушалок, скользнув с волос на плечи, обнажил русую голову. Лушка, неторопливо поправив уложенную на затылке тяжелую косу, снова спрятала ее под платок, подперла рукой подбородок, улыбнулась, и на щеках обозначились мягкие ямочки. Илья невольно усмехнулся тоже.
– Ладно… Чего надо-то?
– Да ничего. Соскучилась. Давно не захаживал.
– Как давно? – удивился Илья. – В середу ж вот только… И потом, занята ведь сама была. Енарал твой не объявился разве?
– Кто, Иван Агафоныч? Были, как же, цельную ночь. Так ведь съехали уже. – Лушка вдруг прыснула, закрыв рот углом полушалка. – Да какой он енарал, Илья, святая Пятница с тобой! Капитан в отставке… Приказчики из армянских лавок и то лучшей плотят! Ну, хватит штаны протирать, идем! Я и горницу протопила!
– Не поздно? – засомневался Илья. – Стемнело вон уж…
– Да успеешь к своей цыганке, не бойся! – Лушка снова засмеялась. – Хорошо вам, цыганям, с женами живется! Хоть вовсе домой не заявляйся – словечка не вставит поперек! Идем, Илья, сам же говоришь, – поздно!
Вставая, Илья на всякий случай огляделся. Но знакомых цыган среди посетителей трактира не было, и никто даже глазом не повел, когда он следом за девкой в красном полушалке не спеша пошел к дверям.
Уже полтора месяца таборные цыгане жили в Смоленске, на дальней окраинной улице, окна которой выходили прямо в голую степь. Местные обыватели цыган знали давно и жилища на зиму сдавали им не в первый раз. Прежде Илья и Варька устраивались зимовать у русских хозяев вместе с семьей деда Корчи. Но сейчас Илья снял для себя с Настей крошечный домик на обрывистом берегу Днепра – и не пожалел о затраченных деньгах. Настя так обрадовалась своему дому, что даже отъезд Варьки в Москву не огорчил ее надолго. Наняв двух босоногих девок, она за день отмыла и отскоблила комнаты так, словно готовилась принимать в них государя-императора с семейством. Повесила занавески, постелила половики, достала где-то скатерти, салфетки, вышитые наволочки на разбухшие шатровые подушки. Илья, возвращаясь с рынка домой, только похохатывал:
– Ну, видит бог, – не цыгане, а купцы замоскворецкие! Может, тебе шифоньер какой купить или зеркало в полстены?
– Лучше гитару. У меня пальцы соскучились.
Гитару Илья купил – не самую дорогую, понимая, что весной все равно придется оставить ее здесь, но хорошую. Настя, увидев ее, распрыгалась, как девчонка, тут же навязала на гриф красную ленту, уселась, бросив недоваренный кулеш, и принялась было баловаться на струнах, но быстро устала:
– Вот верно отец всегда говорил: гитара – дело мужское, тяжелое… Илья, давай лучше ты поиграй, а я с обедом закончу.
Илья присел на кровать, взял гитару, погладил гладкую темную деку, взял пробный аккорд, проверяя настройку, – гитара отозвалась мягким вздохом. Илья пробежал пальцами по струнам – один перебор, другой, третий, – чувствуя, как вспоминают игру руки, полгода не державшие инструмента. Потом, взяв мажорный аккорд, вполголоса напел:
– Черные очи да белая грудь…
– До самой зари мне покоя не дадут! – с улыбкой подхватила Настя.
Илья улыбнулся в ответ, и дальше они уже пели вместе: он – с кровати, с гитарой в руках, Настя – от печи, продолжая чистить картошку. А когда закончили, Илья глянул в окно и позвал жену:
– Смотри-ка! Полгорода собралось! А вроде тихо пели…
Настя выглянула и расхохоталась: за забором с открытыми ртами стояла толпа народу, среди которых были и таборные цыгане, и местные жители, привлеченные песней.
– Надо деньги с них брать, – деловито сказал Илья, задергивая занавеску. – Чего впустую мучиться? Я так думаю, что…
Но закончить Илья не успел, потому что распахнулась дверь и в горницу со смехом начали заходить цыгане.
– А мы по улице идем да вдруг слышим – мать честная, кто это соловьем разливается?
– Смоляко, вас с самого базара слышно! Гаджэ со всей улицы сбежались! Вон, до сих пор стоят, как столбы дорожные!
– Настя, драгоценная, повтори, за ради бога, вот это: «Куда ни поеду, куда ни пойду…» Так душа и дрожит, хоть из живота вон!
– Илья, не мутись, у нас бутылка с собой! Бабы, что встали, стол гоношите!
И начался такой перепляс, что разошлись только под утро. С того дня в дом Ильи Смоляко каждый вечер набивались таборные и дружно начинали уговаривать:
– Настя, Настасья Яковлевна, брильянтовая, спой, мы все просим!
Настя никогда не ломалась. Улыбалась, брала гитару, или, если Илья был дома, передавала инструмент ему, пела. Пела все, что помнила: романсы, русские песни, то, что выучила в таборе. Цыгане слушали; иногда, если песня была знакома, подтягивали, но чаще упрашивали Илью:
– Да спой ты вместе с ней, у вас вдвоем так получается – в рай не захочешь!
Илья, бурча, отмахивался. В Москве, в хоре, ему ни разу не удалось спеть с Настей: та исполняла дуэты только с братом или, изредка, – с отцом. Петь с чужим парнем, не мужем, не родственником, было нельзя, Илья об этом знал и не переживал. Пел с сестрой и, кажется, неплохо, потому что у них с Варькой тоже было море поклонников, специально приезжавших в ресторан «на Смоляковых». Но петь с Настей он опасался до сих пор. Почему – не знал. Понимал, что не сфальшивит, не даст петуха, не сбавит тона в ненужном месте – и все-таки робел, словно Настя все еще не была ему женой. И, глядя на ее тонкое, смуглое лицо, на вьющуюся прядку у виска, на длинные брови, на темный ворс ресниц, Илья в который раз думал: почему она с ним? Зачем пошла в эту жизнь, уехала из Москвы, из хора, от поклонников, цветов и аплодисментов, зачем связалась с таборным парнем? Добро бы хоть красивым был… Но тут Илья спохватывался, понимая, что подобные мысли до добра не доведут, и оглядывался по сторонам: не заметили ли чего цыгане. Но Настя пела – и все смотрели только на нее. Так было в Москве, так было в таборе, так было и сейчас.
Разумеется, уже через неделю в доме толклись хореводы со всего города. Илья не возражал против того, чтобы жена пошла петь в какой-нибудь трактир, но Настя всем отказала наотрез. Когда удивленный Илья поинтересовался о причине такой несговорчивости, Настя горько улыбнулась и поднесла руку к лицу:
