Лора Бекитт - Запретный рай
Она не сомневалась в своей привлекательности, равно как и не думала о ней. Ее взгляд обжигал, а очарование царственной походки мгновенно пленяло любого мужчину. Морис ревновал Моану, ибо его сослуживцы смотрели ей вслед, открыв рот. Сама она ни на кого не глядела, но, как догадывался капитан, вовсе не потому, что была влюблена именно в него.
Помня о высоком происхождении Моаны (пусть другим европейцам это казалось сущей ерундой), Тайль взял для нее трех служанок и позволял ей делать все, что заблагорассудится. Он отдавал должное ее красоте, ее неотразимости, ее страсти, ее горделивой покорности. Но вот что творилось у нее в душе, оставалось для него загадкой.
Глава двенадцатая
Был конец осени, когда над Парижем уже не кружили яркие листья, когда город хлестали порывы холодного ветра, а крыши домов, в которых отражалось тусклое солнце, напоминали мутные слепые зеркала.
Рене таскался по урокам, как делал это в дни молодости, а Эмили с трудом спускалась по лестнице, чтобы дойти до ближайшей лавки или до зеленщицы, что торговала на углу.
В последние дни ею владела щемящая смесь тоски, досады и… предчувствия нового счастья.
Щадя отца, Эмили не вспоминала о Полинезии, по крайней мере, вслух. Она старалась убедить себя в том, что утраченного не вернешь и что надо думать о будущем.
Роды начались раньше, чем она предполагала. Рене был на уроке, а Эмили возвращалась из пекарни. Она уронила хлеб и, цепляясь руками за шаткие перила, кое-как поднялась наверх. По пути ей удалось заглянуть в каморку женщины, живущей ниже, и уговорить ее сходить за доктором Ромильи.
Едва стянув с себя верхнюю одежду, Эмили упала на кровать. От боли она непрерывно крутила головой и то зажмуривала, то открывала глаза. Она чувствовала, что изнемогает, ей чудилось, будто сама смерть вцепилась в нее своими костлявыми руками.
Эмили вспомнила слова отца Гюильмара: «Когда полинезийке приходит время рожать, она прячется в ближайших кустах и через несколько минут выходит оттуда с ребенком. А что будете делать вы?!»
Она в самом деле не знала, что ей делать, и была уверена в том, что ни за что не справится сама, без посторонней помощи. В конце концов, Эмили принялась кричать, но не затем, чтобы позвать на помощь, а потому, что больше не могла выносить этих нечеловеческих мук.
Послышались шаги, и на пороге появилась та самая женщина, соседка.
— Я сходила к доктору, сударыня, но его не оказалось дома. Служанка сказала, что когда он появится, она тут же пошлет его к вам.
— Пожалуйста, не уходите, — попросила Эмили и добавила: — Мне очень плохо.
Соседка с любопытством разглядывала чердак.
— Мне говорили, что здесь живет благородный, но обедневший господин с дочерью. Теперь я вижу, что это так: у вас столько книг!
В былые времена Эмили улыбнулась бы, услышав, что книги являются признаком благородства их владельца, но сейчас застонала от новой волны схваток.
Женщина подошла ближе.
— У вас такой огромный живот! Разве так должно быть?!
— Я не знаю, со мной такое впервые.
— А где ваш муж?
«У меня нет мужа», — хотела ответить Эмили, но вместо этого промолвила:
— Он далеко.
Соседка принялась расплетать ей волосы и развязывать тесемки на платье. Измученная болью, Эмили не мешала ей совершать эти бесполезные действия.
— Жительницы нашего квартала не зовут докторов, они обращаются к повитухам. Сейчас я попробую кого-нибудь отыскать.
— Не уходите! — повторила Эмили и попыталась протянуть руку, но та бессильно упала на кровать.
В какой-то миг она подумала, что умирает. Пронзившая ее, словно насквозь, боль внезапно отпустила, и одновременно Эмили почувствовала, как что-то навсегда покинуло ее плоть, отделилось, зажило собственной жизнью.
Соседка подхватила ребенка.
— Он живой! Дышит! Надо перевязать пуповину. Надеюсь, я смогу это сделать.
— Мальчик? — еле слышно прошептала Эмили.
— Да.
— Какой он?
— Необычный. Хорошенький. И, как мне кажется, очень сильный.
— Да, так и должно быть.
Едва Эмили собралась перевести дух и привести в порядок мысли, как ее внутренности вновь скрутило от боли. Ей казалось, будто их пилят тупой пилой. Она хотела закричать, но из горла вырвался только хрип, а потом молодая женщина потеряла сознание.
Открылась дверь, и на пороге появился доктор Ромильи. Сразу поняв, что что-то не так, он бросился к Эмили.
— Что с ней? — с любопытством и страхом спросила соседка.
— Она рожает.
— Но ведь она только что родила! Вот ребенок. Это я ей помогла.
— Значит, снова поможете. Будете делать то, что я вам скажу.
— А как же мальчик?
— С ним все в порядке?
— Кажется, да.
— Положите его на постель. О нем мы позаботимся потом.
Спустя час Рене Марен с трудом поднимался по скрипучей лестнице, волоча с собой книги. Ступив на площадку, откуда дверь вела на чердак, он столкнулся с доктором Ромильи.
— Поздравляю, мой друг, — сказал тот, — вы стали дедом.
От неожиданности Рене выронил книги, и они загрохотали по ступенькам.
— Благодарю вас! Внук или внучка?
Ромильи сделал паузу.
— Двойня. Мальчик и девочка. Я подоспел к рождению второго ребенка, а первого приняла ваша соседка.
— В Полинезии жену вождя, подарившего своему супругу двойню, почитают, как богиню Хину, мать всего сущего, стоящую над небом и землей, — пробормотал Рене.
Доктор округлил глаза.
— Что вы сказали?
— Так, ничего.
Одинокая свеча едва заметно трепетала в неподвижном, сыром и затхлом воздухе чердака. Два маленьких тельца лежали бок о бок, полные младенческой невинности, уютного тепла и трогательного неведения. Прекрасные, смуглые, здоровые дети с каплей солнечного огня в сердце и примесью морской соли в крови.
Рене вздохнул, и в этом вздохе слились радость и боль. Эти существа пришли в мир, где никогда не будут счастливыми и свободными.
Глаза Эмили блестели то ли от радости, то ли от слез.
— Как же мы проживем?
— Справимся, — ответил Рене, хотя и не был в этом уверен. — Как ты думаешь их назвать?
— Маноа и Ивеа.
Он посмотрел на дочь долгим взглядом.
— Ты понимаешь, что это невозможно. Детей надо окрестить.
— Мы можем крестить их под любыми именами, но звать я их буду именно так.
Рене присел на постель. Ему было горько думать о том, что его дочь будет страдать всю свою жизнь. Полинезия взяла ее в рабство и никогда не отпустит. Он много путешествовал и знал, как это бывает. Сперва, сам того не замечая, человек привязывается к прежде незнакомым местам органами чувств. Кажется, будто воздух очищает легкие, а солнце озаряет темные закоулки души. Вскоре путнику начинает чудиться, что именно здесь он способен обрести рай. А если к этому примешалась любовь… Неважно, имела ли она право на существование и казалась ли абсурдной окружающим, цивилизованным людям, парижанам, французам, бесконечно далеким от прекрасного, древнего, непостижимого мира Океании.
