Джейн Остин - Леди Сьюзан (сборник)
– Обидел меня! Дорогой брат, да как такая мысль вообще пришла тебе в голову?! – воскликнула я. – Нет, правда! Уверяю тебя, я совершенно не удивлена тем, что ты с такой горячностью защищаешь красоту этих девушек…
– Да, но, – прервал меня Вильям, – вспомни, мы ведь еще не закончили свой диспут о них. Так чем тебе не нравится цвет их лиц?
– Они просто ужасающе бледны.
– На их лицах всегда есть немного румянца, а после физического напряжения он значительно усиливается.
– Да, но если вдруг в этой части света пойдет дождь, им никогда не удастся усилить румянец на щеках – разве что они решат развлечься, бегая туда-сюда по этим ужасным старым галереям и кабинетам.
– Что ж, – ответил мой брат раздраженным тоном, бросая на меня дерзкий взгляд, – если румянца у них действительно маловато, то он, по крайней мере, естественный.
Это, дорогая Шарлотта, было уже слишком, ибо я уверена: Вильям имел наглость усомниться в естественности моего румянца. Но ты, без сомнения, вступишься за меня, если тебе доведется услышать такой поклеп, – ведь ты можешь свидетельствовать о том, как часто я выступала против использования румян и как сильно я сама, и я это постоянно повторяю, не люблю их. И, уверяю тебя, с тех пор мои взгляды не претерпели изменений… Что ж, не в силах вынести подозрений собственного брата, я немедленно покинула комнату и с тех самых пор сижу в своей гардеробной и пишу тебе письмо. Каким же длинным оно получилось! Но, пожалуйста, не жди, что я буду писать тебе такие же, когда вернусь в столицу: ведь лишь в замке Лесли у человека может найтись достаточно времени, чтобы написать какой-нибудь Шарлотте Латтерель… Взгляд Вильяма весьма рассердил меня, и я не смогла найти в себе достаточно терпения, чтобы задержаться и дать ему совет касательно его приязни к Матильде, что и заставило меня, из чистой любви к нему, начать этот разговор; теперь же наша беседа настолько убедила меня в его бурной страсти к ней, что я уверена: Вильям не прислушается к голосу разума, а потому я более не стану беспокоиться ни о нем, ни о его возлюбленной. Adieu, моя милая.
Искренне твоя
Сьюзан Л.
Письмо седьмое – от мисс Ш. Латтерель к мисс М. ЛеслиБристоль, 27 марта
На этой неделе я получила письмо и от тебя, и от твоей мачехи, и они весьма развлекли меня, так как по ним я поняла, что вы ужасно ревнуете к красоте друг друга. Как странно, что две хорошенькие женщины, пусть и приходящиеся друг другу матерью и дочерью, не могут находиться в одном доме и не ссориться, обсуждая внешность друг друга. Пожалуйста, поверь, вы обе чрезвычайно красивы, и больше ни слова на эту тему. Полагаю, это письмо следует отправить в Портмен-сквер, где, вероятно (как бы сильно ты ни любила замок Лесли), ты не будешь жалеть о переезде. Что бы там ни говорили о зеленых полях и деревне, я всегда считала, что Лондон с его развлечениями очень приятен, хотя бы на некоторое время, и я была бы очень рада, если бы доходы нашей матушки позволяли ей пребывать вместе с нами в его публичных местах в зимний сезон. Мне всегда особенно хотелось побывать в Воксхолле, посмотреть, так ли тонко там нарезают холодную говядину, как говорят, ибо у меня есть подозрение, что очень немногие владеют искусством тонкой нарезки говядины так же хорошо, как я; да и странно было бы, если бы я не разбиралась в данном вопросе, ибо это составляло часть моего образования. Матушка всегда считала меня своей лучшей ученицей, в то время как батюшка, когда еще был жив, считал Элоизу – своей. Никогда еще в свете не было двух столь разных натур. Мы обе любили читать. Моя сестра предпочитала исторические романы, а я – поваренные книги. Она обожала проводить время за мольбертом, а я – на кухне. Никто не мог спеть песенку лучше ее и испечь пирог лучше меня… Так и продолжается с тех пор, как мы перестали быть детьми. Единственная разница заключается в том, что все споры по поводу превосходства наших занятий, столь частые тогда, давно прекратились. Мы уже много лет как негласно условились восхищаться трудом друг друга; я никогда не отказываюсь послушать ее игру, а Элоиза, в свою очередь, с не меньшим постоянством поедает мои пироги. По крайней мере, так обстояли дела до того, как в Суссексе появился Генри Гарви. До приезда его тетушки в нашу местность, где, как тебе известно, она обустроилась примерно год назад, он наносил ей визиты в заранее условленное время, и продолжительность их была одинаковой и также условленной заранее; но как только тетушка Генри переехала в Холл, до которого от нашего дома можно дойти пешком, визиты его участились и удлинились. Это, как ты можешь предположить, не могло понравиться миссис Диане, ярой противнице всего, что не предписано требованиями благопристойности, или того, что хоть немного напоминает непринужденность и воспитанность. В самом деле, отвращение, испытываемое ею к поведению племянника, было столь велико, что я часто слышала, как она делает такие намеки в его присутствии, что, не будь Генри в тот момент увлечен беседой с Элоизой, они бы непременно привлекли его внимание и даже сильно расстроили. Изменения в поведении моей сестры, на которые я намекала ранее, наконец произошли. Соглашение, заключенное между нами, и данное обещание восхищаться деятельностью друг друга она, похоже, выполнять больше не собиралась, и хотя я всегда аплодировала самому простенькому деревенскому танцу, который моя сестрица наигрывала, даже пирог с голубем в моем исполнении не извлекал из нее ни слова похвалы. Этого, разумеется, достаточно, чтобы рассердить кого угодно; тем не менее я оставалась холодна, как сливочный сыр, и, составив и разработав план мести, была полна решимости позволить сестре вести себя как ей вздумается и не говорить ни слова упрека. План мой состоял в том, чтобы обращаться с ней так же, как она обращалась со мной, и пусть она даже нарисует мой портрет или сыграет «Мальбрука»[26] (это единственная мелодия, действительно доставляющая мне наслаждение), я не скажу ей даже «спасибо, Элоиза», хотя долгие годы постоянно хвалила ее, когда бы она ни играла, выкрикивая: bravo, bravissimo, encore, da capo[27], allegretto[28], con expressione[29], poco presto[30] и многие другие заморские словечки, которые, как мне объяснила Элоиза, должны были выражать мое восхищение; и думаю, так оно и есть, поскольку некоторые из них можно найти на каждой странице любой музыкальной книги, где они, как мне кажется, отражают мнение композитора.
План свой я осуществила с большой тщательностью. Не могу сказать, что с большим успехом, ибо, увы, молчание мое, пока сестрица играла, казалось, вовсе ее не огорчает; наоборот, однажды она заявила: «Что ж, Шарлотта, я очень рада, что ты наконец оставила свой нелепый обычай аплодировать моим упражнениям на клавесине, пока у меня не начинала болеть голова. Я чувствую себя весьма тебе обязанной за то, что свои восторги ты держишь при себе». Никогда не забуду остроумного ответа, который я дала на ее замечание. «Элоиза, – сказала я, – прошу тебя, впредь будь покойна по поводу всех этих опасений; не сомневайся, я всегда буду держать свое восхищение при себе и при своих занятиях и никогда не стану распространять его на твои». Это была единственная суровая фраза, которую я произнесла за свою жизнь; не то чтобы я склонна к язвительности, но это единственный раз, когда я открыто выказала свои чувства.
