Анастасия Туманова - Родовое проклятье
– А ты разве не знаешь, не слыхал? – Она помолчала, словно обдумывая что-то. Владимир ждал. Молчание это длилось довольно долго; затем Мерцалова медленно, будто нехотя сказала:
– Что ж… Или сам узнаешь, или расскажут вскоре. Князя Вальцева помнишь?
– Это… Лев Платоныч? Который тебе брошь бриллиантовую к бенефису прислал?
– Они, они. Представляешь, сразу после окончания сезона предложение мне сделал!
– Замуж?! Всерьез? – поразился Владимир. Прозвучало бестактно, он сразу понял это, смутился, но Мерцалова со странной улыбкой отмахнулась:
– Володенька, что ты… Кто же нашу сестру замуж позовет? Да еще всерьез… Но я, видишь ли, была в очень сложном положении тогда. Ты скрылся куда-то, ни записки, ни одного письма… Контракта со мной дирекция не продлила, я уж потом узнала, что это Вальцев постарался, три тысячи Чаеву отдал за это свинство… Представляешь, с ведущей актрисой не продлить контракта! Весь репертуар был на мне, «Гамлет», «Макбет», «Разбойники»!.. – с искренней, страстной обидой вырвалось у Мерцаловой. Впрочем, она тут же взяла себя в руки; спокойным, тусклым голосом, глядя в столешницу, закончила: – Я осталась одна, без денег, без ролей, без ангажемента, с неоплаченным номером в гостинице… И тут их сиятельство и появился. Ты не можешь меня судить.
– У меня и в мыслях не было… – машинально сказал Владимир. Мерцалова снова равнодушно махнула рукой. Помолчав, сказала, глядя в окно:
– Знаешь… Видит бог, если бы ты не исчез… Если бы хоть написал мне!.. Ну да что теперь говорить, что сделано, то сделано. Не воротишь.
– А почему сейчас ты здесь? – поспешно спросил Владимир. – Ушла от князя? Зачем?
Мерцалова пожала плечами:
– Не ждать же, пока он меня сам за ворота вывезет. И так уж разговоры начались… Ух, как я вас всех насквозь вижу! И все ваши речи заранее знаю, как по писаному! Ни один еще ничего нового не придумал! Сначала: «Это платье тебе совсем не идет». Потом: «Слишком большие траты, моя милая, это ни к чему». А еще: «Все люди могут ошибаться, и я также… Мы совсем разные с тобой люди». Уж после такого дожидаться больше нечего. Хорошо, свои подарки назад не потребовал. Я саквояж сложила да лошадей до станции попросила.
– Дал? – для чего-то спросил Владимир.
– Дал. Благородный же человек, – без улыбки ответила Мерцалова. – Вот, поеду в Ярославль, там, по слухам, у Гольденберга труппа собирается, драматическая актриса нужна.
– Разве ты не хочешь вернуться к Чаеву?
– Помилуй бог! Глаза бы мои его не видели. Лучше на ярмарках в балаганах играть стану, – с искренней ненавистью сказала Мерцалова, сжимая маленький смуглый кулак на грязной скатерти. – Да я и не знаю, где он. Разъехались, говорят, прямо после сезона.
– То есть и ты ничего не знаешь?.. – Владимир не сумел скрыть разочарования в голосе, и Мерцалова снова пристально, внимательно посмотрела на него. Некоторое время они сидели молча; Владимир пил вино, Мерцалова – горячий чай из принесенного половым стакана. За окном громкий голос объявил прибытие поезда, и немолодая проститутка поспешно поднялась и вышла. Буфет совсем опустел. Половые собирали посуду со столов, сонно переговаривались. Буфетчик на стойке пересчитывал мелочь, толстая рябая девка, сопя, потащила ведро с водой через весь зал – мыть лестницу.
– Что ж, пора и честь знать, – сказала Мерцалова, допивая остатки чая. – Володя, милый, ты бы знал, как я устала… Ноги совсем не держат. Проводи меня в мой номер, пожалуйста.
Владимир молча поднялся и вслед за актрисой вышел из буфета.
На лестнице, ведущей наверх, в номера, пахло мышами и было темным-темно. Поднимаясь по скрипящим на разные голоса ступенькам, Владимир локтем чувствовал горячую руку Мерцаловой у себя под мышкой, слышал ее учащенное дыхание, шепот: «Боже, осторожнее… Неужели крыса?» В номере, куда коридорный сразу же принес керосиновую лампу и, похабно усмехнувшись, пожелал «доброй ночи господам», было сыро и пыльно; обои отставали от стен целыми полосами, по углам висели паучьи сети с мумифицированными жертвами. Уже готовясь откланяться, Владимир взял Мерцалову за руку, поцеловал худое запястье, взглянул в темные, длинные глаза.
– Ма-а-аша… Что ж ты плачешь?
– Устала, Володя, – коротко, нервно вздохнув, прошептала она. Отвернувшись, неловко провела ладонью по волосам, охнула, уколовшись о шляпную булавку. Сняла шляпу и села на кровать.
– Устала очень. И так все надоело, так опостылело… Вот лечь бы на эту кровать, ткнуться в это одеяло с клопами – и не вставать больше никогда.
– Маша, ну что ты… – поколебавшись, Владимир сел рядом. – Ты же актриса! Прекрасная, великолепная актриса! Тебя бы на столичную сцену – и ты превзошла бы и Савину, и Садовскую! Я ни разу в жизни не видел такой Гертруды! А Катерину Кабанову свою помнишь ты?
– Да… – сквозь слезы улыбнулась Мерцалова. Ее глаза мокро блеснули в свете лампы. – А ты был Борисом. Помнишь, как в последнем акте у тебя усы отклеиваться начали? У меня монолог трагический, через минуту в Волгу бросаться, а я чувствую, что сейчас на весь театр захохочу! Как довела до конца – не понимаю…
– Не кокетничай, тебя еще после этого вызывали десять раз.
– Двенадцать.
– Ну, вот видишь…
– Не оставляй меня, Володя, – вдруг хрипло сказала она. – Не думай, я ничего не прошу. Я знаю… Коль уж не сложилось, значит, что ж теперь… Я уезжаю завтра рано утром, но… Не оставляй меня сейчас, мне страшно. Бог мне свидетель, бог свидетель, так, как тебя, я никого…
Снаружи, в непроглядной темноте, ветер бросал в дрожащее окно пригоршни снега; скрипели черные деревья, раскачивался, заливая комнату блеклыми всполохами, фонарь у дверей гостиницы. Гудели тоскливо и надрывно пролетающие мимо поезда.
…Утром Владимир проснулся от холода; номер сильно выстудило за ночь, подоконник покрылся изморозью. Он быстро, бесшумно встал, оделся, умылся из кувшина в углу. Мерцалова спала, отвернувшись к стене; даже звон неловко поставленного Владимиром на место кувшина не разбудил ее. Владимир подумал: к лучшему. Прикрыл спящую женщину одеялом и тихо вышел из номера на лестницу.
В буфете было пусто, сумрачно. В углу, у печи, спала рябая прислуга. Буфетчик в одиночестве пил за стойкой чай. Увидев Владимира, он поднялся.
– Утро доброе… Как почивали?
– Перо, бумага есть у тебя?
Получив требуемое, Владимир сел у окна, рядом с пробивающейся из-под занавески серой полосой утреннего света. С минуту подумал, морща лоб. Затем торопливо начал писать:
«Прости меня. В случившемся виноват лишь я один. Не буду писать об обстоятельствах, вынуждающих меня не видеться с тобой, но поверь, они имеются. Лучше нам не встречаться более, наши отношения не могут иметь никакой будущности. Ты прекрасная женщина и актриса, я уверен, ты будешь счастлива с более достойным человеком. Прости. Прощай. Владимир Черменский».
